Mea culpa, стр. 24
– Та-ак… Что еще?
– Все, – решительно сказала Надя. – Спасибо вам, Николай Иванович. Пойдемте на кухню. Чаю…
Николаю очень хотелось чая – не пить, а просто посидеть вместе с ней. Он уже не пытался анализировать свои мысли и чувства, причины возникновения их – все к черту, ему хотелось… больше всего на свете ему хотелось сейчас сидеть и смотреть на нее. И в то же время он отчетливо, болезненно ясно осознавал: то, что происходит сейчас, и то, что его уже сорок минут нет дома, – это что-то очень серьезное, неожиданное, быть может, не совсем правильное, очень важное – и даже подсознательно страшное, к чему он совсем не готов, – и что сейчас с этим чем-то надо, ломая себя, кончать. И он сказал:
– Нет, Надежда Васильевна, спасибо. Пора. – Он подумал и добавил, чтобы она не обиделась: – Дела ждут… – и не сумел заставить себя сказать – проглотил: «домашние»…
– Очень жаль, – сказала Надя.
– Мама, – сказала Леночка, – а дай дяде и мне конфетку.
Они оба – Надя и Николай – рассмеялись. Это было удивительно… хорошо – смеяться вместе. Надя открыла шкаф и вытащила горсть дешевой «театральной» карамели. Николай вспомнил, что жена закармливает Сережку «Мишками» и «Ну-ка отними» – его всегда это бесило, он возмущался и говорил, что нельзя будущего мужчину приучать к шоколадным конфетам… Надя протянула одну карамельку ему, вторую дочке и ссыпала остальные в карман.
– А вы? – улыбаясь спросил Николай, разворачивая обертку.
Она вдруг как-то особенно – помолодев на несколько лет (то есть она и была молодой, но стала еще моложе) – ему улыбнулась.
– А я не люблю сладкого.
Ну просто все было не так, как… – Ну ладно, – сказал он. – До свидания.
– До свидания, – сказала Леночка, запрокидывая голову. – А вы теперь всегда будете к нам приходить? Чинить лампочки…
Надя видимо растерялась. Она приоткрыла было рот – что-то сказать – и растерялась. Он понял – он как будто даже быстрее стал соображать: ответить «да» – было ей невозможно, «нет» – неудобно…
– Конечно, буду, – сказал он. Тут ему пришла в голову мысль, от которой ему стало сладко-тревожно. – Надежда Васильевна, вы это… запишите мой телефон. Если что. – Она подошла к телефону, взяла записную книжку. Он продиктовал телефон подстанции. – Это рабочий телефон… – он запнулся. Сначала он сообразил, что этот телефон у нее есть – это же телефон Бирюкова, – и чуть не сказал: «А-а, но у вас же он есть…» – но в последнюю секунду спохватился; потом он подумал – уже тяготясь затянувшимся молчанием – о том, надо ли сказать и если надо, то что сказать, – почему он не дает своего домашнего телефона (а действительно – почему?…), – посмотрел на нее и как-то по ее лицу понял: ничего говорить не надо. – Если что, звоните. – Он опять помолчал и почти неслышно добавил себе под нос: – И вообще… – не имея ни малейшего понятия о том, что – вообще… – Ну, до свидания.
– До свидания, – сказала Надя. – Большое спасибо. Он переступил порог, обернулся, посмотрел прямо в ее глаза – опустил голову и быстро пошел вниз по ступенькам.
V
Света открыла дверь. Он заметил, что глаза и губы ее ярко накрашены. Не дай Бог – идти в какие-нибудь снабженчески-торговые гости…
– Засиделся?
Голос ее дрожал. Недобро дрожал, но и… жалобно.
– Я кран починял, – виновато сказал он. – И настольную лампу. Надо же человеку помочь.
Вдруг лицо ее искривилось – болезненной, колючей гримасой.
– Может быть, ты ей еще чем-нибудь помог?
– Дура! – заорал он – и увидел, что ее лицо (странно – как будто с облегчением) дрогнуло. – У вас у всех только одно на уме!… – Он нетвердо знал, у кого это – у всех, – ну вот у таких, что стоят во дворе… у некоторых. – У нее мужа нет, сантехник, с-с-с… – он увидел проскользнувшего в столовую Сережку, – …требует пять рублей за прокладку, которой цена десять штук пятачок. Где ты на каждую сволочь пятерок-то напасешься?
– Ладно, – устало сказала она. – Не кричи, надоело. Чай будешь пить?
– Буду, – тоже устало сказал он и пошел в ванную – мыть руки.
…На следующее утро – был выходной – он стоял во дворе с Серегой, у которого болонка, Петровичем и Валькой из ателье. Эти трое раздавили бутылку – он пить не стал и уже собирался домой (Сережка тащил в кино, на какое-то «Золото Маккенны»), – когда Валька, осклабясь красно-пятнистым (уже со стакана пятнился) лицом, сказал:
– А чё это ты, Колян… говорят, под бирюковскую бабу клинья забиваешь?
Николай тяжело посмотрел на него. Ко всему прочему – когда он сам был трезв, он не любил пьяных.
– Кто говорит?
– Ну, кто… Трудящиеся.
Серега усмехнулся. Глуховатый Петрович спросил:
– Чья-чья баба?
– Заходил отремонтировать пылесос, – сказал Николай, не давая ответить. – Понял?
– Ну и как… пропылесосил?
– Слушай, ты, м…ла, – сказал Николай. – Раз я сказал – починял пылесос, значит – починял пылесос. Чего?
Валька знал его лет пять – с тех пор, как Николай переехал сюда. За эти пять лет Николай пару раз срывался.
– Ну… починял и ладно. Чего ты?
– Ничего, – сказал Николай и ни с кем не прощаясь пошел к подъезду.
…В понедельник со смены он возвращался другим путем – не через парк, а мимо стекляшки. К их дому, с противоположной двору стороны, примыкал детский сад; он пошел так, чтобы пройти мимо детского сада. Прогулочную площадку окружал высокий забор из крупноячеистой сетки; вдоль забора росли молодые липы – пестрая тень от листвы подрагивала на бархатисто-черных стволах. Тихий час недавно закончился, и под песочными грибками и крышами многоцветных беседок кипела шумная, восторженная суета. Он подошел к забору и оглянулся: кронистые липы и серебристая стена тополей скрывали его от дома. Он пошел вдоль забора – сгорбившись, исподлобья поглядывая на детей. Дети были рассыпаны по площадке, как пестрые конфетти. Он не сразу увидел Леночку.
Он остановился, зацепился пальцем за ячею и неуверенно, волнуясь позвал:
– Лена… Леночка!…
Никто его не услышал: крик на площадке стоял такой, что он сам себя плохо слышал. Он посмотрел в обе стороны, оглянулся через плечо – и, покраснев как рак, громко, страдая, крикнул:
– Леночка!!
Она услышала, повернула голову – упруго задрожали косички – и с места, как будто нажали кнопку, побежала к нему… Воспитательница – румяная круглая баба в малиновом платье, вообще вся похожая на перезрелую малину на ножках, – на него посмотрела. И много детей повернули как флюгеры головы и стали смотреть на него. Лицу стало жарко, солнце, клонившееся к закату, прожигало затылок. Леночка подбежала к ограде вплотную и с другой стороны – на высоте, казалось, его колен – ухватилась за проволоку.
– Здравствуйте, дядя Николай.
– Здравствуй, Леночка, – сипло сказал он. – На-ка тебе… – Он вытащил из кармана шоколад «Сказки Пушкина» – купил на заводе в буфете – и сунул его в ячею… Шоколад не прошел. Он вспотел от волнения – до края забора он дотянуться мог, но не бросать же плитку на землю… догадался: смял проволочную ячейку – квадрат превратился в ромб – и просунул ярко-синию плитку по длинной диагонали. Леночка неуверенно протянула руку и взяла шоколад – и сказала:
– Спасибо.
– На здоровье, – сказал Николай и вымученно улыбнулся. Проклятая баба неотрывно – впилась как пиявка, как клещ – смотрела на него. Лицо ее было неуловимо знакомо. – Маму не забудь угостить.
– Я отнесу домой, – сказала Леночка и обеими руками, как книгу, обхватила шоколадную плитку.
– Молодец. Ну… беги. Иди, поиграй.
– А сейчас уже мама придет. Вы ее не будете ждать?
– Нет, – сказал Николай, чувствуя, как у него непроизвольно перекатываются желваки. – У меня много дел, Леночка. Я пошел, ладно? Передавай привет маме. Я пошел, хорошо?
– Хорошо, – сказала Леночка и сделала два шага назад. – Спасибо.
– Все, – сказал он и, повернувшись, торопливо зашагал к рафинадно блестевшему дому.