Сказки. От двух до пяти. Живой как жизнь, стр. 108

— Радость? Какую радость?

Я пошел в библиотеку этой школы:

— Обращался ли к вам хоть один семиклассник, чтобы вы дали ему почитать сочинения Тычины?

— Нет, не обращался ни один.

Тычина — хороший украинский поэт, и любить его дело нетрудное. Но откуда у школьников возьмется охота разыскивать в своих библиотеках Тычину, если никто даже не сделал попытки внушить к Тычине любовь?

Конечно, у Наркомпроса были благие намерения: познакомить школьников с литературами братских народов, но к этому делу он подошел по-казенному, и оттого, в сущности, никакого знакомства не вышло. Вызубрили наизусть одно-единственное стихотворение Тычины («Чабан») и могут лишь отщелкать его на уроке, чтобы сейчас же забыть. А подлинного интереса к нему — никакого. Казалось бы, если хочешь вселить в их сердца горячие чувства к литературному творчеству братских народов, научи их восхищаться стихами Тычины, Маркиша, Паоло Яшвили. А если ты даешь им зубрить скверные переводы каких-то случайных отрывков, это будет для них только лишней нагрузкой и вряд ли внушит им большие симпатии к литературному творчеству братских народов.

Так что даже те политические задачи, которые ставит себе эта программа, могут быть выполнены только тогда, если равнодушно-формальное отношение к нашей словесности заменится в Наркомпросе живым и любовным.

Но, может быть, не давая школьнику ни наслаждений, ни радостей, литература, изучаемая по этой программе, даст ему четкое представление о той социальной динамике, которая формирует ее, о том историческом процессе классовой борьбы, которая отражается в ней.

Увы, ей не под силу и эти задачи, потому что вся она клочковата, обрывчата.

Только что школьник начнет представлять себе литературу как некий процесс, движущийся в рамках истории, вдруг в этот стройный процесс ни с того ни с сего откуда-то сбоку врываются то Мольер, то Байрон, то Бальзак, то Шекспир, — вне всякой исторической связи, в виде каких-то «беззаконных комет», причем каждый из них представлен мизерным отрывочком (а Байрон, кроме того, в таком занозистом, корявом переводе, который Байроном даже и не пахнет). Это называется изучением западно-европейской литературы!

В седьмом классе в виде таких же лоскутков и клочков дана поэзия братских народов.

В шестом — сюда пристегиваются клочки и отрывки теории словесности. Учителю так прямо и сказано: когда проходишь Пушкина — попутно говори… о варваризмах; когда проходишь Демьяна Бедного — дай детям понятие о… звукописи [186], и мудрено ли, что в головах у детей остается от всей этой окрошки такой ералаш, что хорей они называют гекзаметром, а писателя Гончарова — отцом жены Пушкина.

Клочковатость программы дошла до того, что одного и того же писателя раздирают на мелкие части и каждую из этих частей преподносят детям отдельно. Например, Демьяна Бедного проходят и в пятом классе, и в шестом, и в десятом (кусочками!). Чехова и в седьмом, и в девятом.

Такая чехарда заглавий, имен, дисциплин и эпох вряд ли помогает детворе понять литературу как исторический процесс…

1936

Так обстояло дело в начале 1936 года. Теперь много изменилось к лучшему. Теперь и представить себе невозможно, чтобы в первые книги для чтения могли проникнуть те бездарные стишки, какие приводятся в настоящей статье. Издательство «Детская литература» (прежде Детиздат и Детгиз) после ряда горьких неудач научилось наконец выпускать такие издания классиков, которые можно назвать образцовыми.

Но преподавание литературы все еще не стало одним из могучих средств эстетического воспитания детей. Эстетический вкус, который необходимо воспитывать в детях с самого раннего возраста, все еще не вступил в свои права при изучении литературы в школе. В классных сочинениях школьников все еще преобладает мертвенный канцелярский стиль, о котором я писал в своей книжке «Живой как жизнь». Поэтому я и решился воспроизвести свою давнишнюю статью, хотя и сознаю с большой радостью, что многое в ней устарело.

1968

Живой как жизнь

Глава первая

Старое и новое

Анатолий Федорович Кони, почетный академик, знаменитый юрист, был, как известно, человеком большой доброты. Он охотно прощал окружающим всякие ошибки и слабости.

Но горе было тому, кто, беседуя с ним, искажал или уродовал русский язык. Кони набрасывался на него со страстною ненавистью.

Его страсть восхищала меня. И все же в своей борьбе за чистоту языка он часто хватал через край.

Он, например, требовал, чтобы слово обязательно значило только любезно, услужливо.

Но это значение слова уже умерло. Теперь в живой речи и в литературе слово обязательно стало означать непременно. Это-то и возмущало академика Кони.

— Представьте себе, — говорил он, хватаясь за сердце, — иду я сегодня по Спасской и слышу: «Он обязательно набьет тебе морду!» Как вам это нравится? Человек сообщает другому, что кто-то любезно поколотит его!

— Но ведь слово обязательно уже не значит любезно, — пробовал я возразить, но Анатолий Федорович стоял на своем.

Между тем нынче во всем Советском Союзе не найдешь человека, для которого обязательно значило бы любезно. Нынче не всякий поймет, что разумел Аксаков, говоря об одном провинциальном враче:

«В отношении к нам он поступал обязательно».

Зато уже никому не кажется странным такое, например, двустишие Исаковского:

Многое объясняется тем, что Кони в ту пору был стар. Он поступал, как и большинство стариков: отстаивал те нормы русской речи, какие существовали во времена его детства и юности. Старики почти всегда воображали (и воображают сейчас), будто их дети и внуки (особенно внуки) уродуют правильную русскую речь.

Я легко могу представить себе того седоволосого старца, который в 1803 или в 1805 году гневно застучал кулаком по столу, когда его внуки стали толковать между собой о развитии ума и характера.

— Откуда вы взяли это несносное развитие ума? Нужно говорить прозябение.

Стоило, например, молодому человеку сказать в разговоре, что сейчас ему надо пойти, ну, хотя бы к сапожнику, и старики сердито кричали ему:

— Не надо, а надобно! Зачем ты коверкаешь русский язык? [187]

А когда Карамзин в «Письмах русского путешественника» выразился, что при таких-то условиях мы становимся человечнее, адмирал Шишков набросился на него с издевательствами.

«Свойственно ли нам, — писал он, — из имени человек делать уравнительную степень человечнее? Поэтому могу [ли] я говорить: моя лошадь лошадинее твоей, моя корова коровее твоей?»

Но никакими насмешками нельзя было изгнать из нашей речи такие драгоценные слова, как человечнее, человечность (в смысле гуманнее, гуманность).

Наступила новая эпоха. Прежние юноши стали отцами и дедами. И пришла их очередь возмущаться такими словами, которые ввела в обиход молодежь:

даровитый,

отчетливый,

голосование,

общественность,

хлыщ. [188]

Теперь нам кажется, что эти слова существуют на Руси спокон веку и что без них мы никогда не могли обойтись, а между тем в 30—40-х годах XIX века то были слова-новички, с которыми тогдашние ревнители чистоты языка долго не могли примириться.