Завоеватель, стр. 46

Наконец запал кончился, и сунец замолчал, умиротворенный флягой архи, которую Хубилай вытащил из дэли. Царевич поднялся и увидел беззубую улыбку Он Чиана.

– У тебя хватит серебра, чтобы заплатить проводнику?

Хубилай кивнул, старик поднялся следом, его трехпалая рука несколько раз дернулась.

– Тогда я отправлюсь с тобой. Без проводника ты прииск не найдешь.

– А как же ферма и семья? – спросил Хубилай.

– Земля здесь дерьмовая, это каждому известно. Сплошь мел да камень. Мужчина же должен зарабатывать деньги, а от тебя пахнет деньгами.

Он Чиан оглядел чистый дэли Хубилая, изуродованная рука его зашевелилась, точно старик хотел прикоснуться к тонкой ткани. Царевич неожиданно развеселился. Он заметил жену старика, глазевшую на него из-за двери. Старуха перехватила взгляд Хубилая и невольно потупилась; было заметно, что она боится вооруженных монголов, по-хозяйски расположившихся в ее доме.

– Как я пойму, что тебе можно доверять? – спросил Хубилай.

– Сейчас я крестьянин Он Чиан, но прежде был воином Он Чианом и командовал восьмерыми, пока один идиот не отсек мне пальцы. Я сдал меч, доспехи, получил выплату и… всё. После двадцати лет службы меня отослали домой ни с чем. Для тебя я не опасен. Меч держать не могу, зато могу показать дорогу. Еще хочу увидеть их лица, когда появятся твои всадники…

Он Чиан хрипло засмеялся и снова приник к трубке, как к материнской груди, дающей успокоение. Хрип сменился бульканьем, старик покраснел, но понемногу пришел в себя.

– Своим воинам я плачу четыре серебряных в месяц, – объявил царевич. – Когда найдешь прииск, выдам тебе премию.

Он Чиан просиял.

– Четыре серебряных! За такие деньги я хоть на край света пойду.

Хубилай надеялся, что Яо Шу не прогадал с размером месячной выплаты. Такими подсчетами старый советник прежде не занимался. Ежемесячно советник тратил полмиллиона серебряных. Мункэ не жалел средств на сунскую кампанию, но еще полгода, и воины вернутся к мародерству. Всех последствий этого своего решения Хубилай еще не понял, но представлял, как его воины, позвякивая серебром, хлынут в мирный город. Цены вознесутся до небес. Начнется беспробудное пьянство, споры со шлюхами, драки.

Мрачная перспектива заставила поморщиться. Далеко на севере цзиньские рабочие отстраивали Шанду и ждали, когда Хубилай вернется и расплатится с ними. Если он не найдет серебро, новая столица так и останется в развалинах.

– Отлично, с сегодняшнего дня ты проводник, Он Чиан. Стоит объяснять, что случится, если ты заведешь нас неведомо куда?

– Не стоит, – ответил старик, снова продемонстрировав беззубые десны.

Глава 21

Халиф оплакивал горящий Дом Мудрости. Многовековые плоды науки оказались суше трута, и пламя распространилось по ним со свистом, быстро став адом, подбирающимся к близко стоящим зданиям. Монгольские стражники бросили халифа, не упустив шанса пограбить древний город. Аль-Мустасим немного подождал, потом выбрался из дворца. Он перешагивал через трупы, во внутреннем дворике огибал пруды, на дне которых прятали золотые слитки. Пруды взбаламутили, рыба передохла – либо задохнулась в грязи, либо ее прикололи пиками, когда вытаскивали сокровища.

Аль-Мустасим брел дальше по улицам, покрытым кровавыми следами. Не раз и не два из подворотни выныривали монгольские воины с окровавленными мечами. Грузного халифа узнавали, но внимания на него не обращали. Трогать его запрещалось по приказу Хулагу. Других жителей такой милости не удостоили. Халиф зарыдал, когда увидел убитых и уловил принесенный ветром запах паленого. Дом Мудрости стал лишь одним из подожженных зданий, но халиф задержался именно там. Глаза его покраснели от едкого дыма.

К началу осады в Багдаде проживали около миллиона человек. Один район целиком населяли парфюмеры, другой – алхимики, третий – мастера иных ремесел. Халиф добрался до места, где стояли красильные ванны, такие глубокие, что человек мог полностью погрузиться в яркую цветную жидкость. Там пламя уже погасло, и Аль-Мустасим долго разглядывал сотни каменных ванн. В иных плавали убитые мужчины и женщины: лица в краске, глаза открыты. Оцепеневший от ужаса халиф брел дальше. Он пытался принять волю Аллаха, он знал, что человек со свободной волей способен на большое зло, но сам масштаб этого зла лишал рассудка, и халиф полоумным нищим шатался по улицам своего города. Смерть была всюду, запах крови мешался с вонью гари. Кое-где слышались крики – бойня не закончилась. Аль-Мустасим не представлял, как Хулагу может не моргнув глазом уничтожить целый город. Теперь халиф понимал: резня планировалась с самого начала, а переговоры были фарсом. Такое зло халиф просто не мог постичь. Миля за милей он бродил по городу; потерял сандалии, взбираясь на гору трупов, и побрел дальше босой. К концу дня Аль-Мустасим перевидал столько пыток и агонии, что уже не сомневался: он угодил в ад. Острые камни исцарапали ноги в кровь, но боли халиф не чувствовал. Вспомнились строки из Корана: «Для тех, кто не уверовали, выкроят одеяния из Огня, а на головы им будут лить кипяток. От него будут плавиться внутренности и кожа. Для них уготованы железные палицы». [24] Монголы не христиане, не индуисты, не иудеи, но когда-нибудь они будут страдать, как багдадцы. Только этим и утешался халиф.

На мосту из белого мрамора Аль-Мустасим глянул на реку, текущую через город. Опустившись на камень, он увидел сотни тел, переплетенных, с разинутыми, как у рыб, ртами, уносимых прочь красной водой. Их страдания закончились, а халифу становилось все больнее, до тех пор пока он не решил, что сердце сейчас вырвется из груди.

Безутешный Аль-Мустасим так и стоял на мосту, когда село солнце. Китбуке пришлось растолкать его, чтобы вернуть в сознание. Халиф осоловело смотрел на монгольского военачальника. Слов он не понимал, зато жесты захватчика сомнений не вызывали: Китбука толкнул его вперед. Халифа вернули во дворец, где горели лампы. Аль-Мустасим мечтал только о смерти. О своем гареме и о детях он думать не отваживался. Запах крови усилился. Неожиданно халиф сложился пополам, и его вырвало. Аль-Мустасима погнали дальше, и он побрел, оставляя на мраморе грязные следы.

Хулагу сидел в главном зале и пил из золотого кубка. Прислуживали ему рабы халифа. Они побледнели, узнав своего господина.

– Я велел тебе сидеть во дворце, а ты ослушался. – Царевич покачал головой. – Сегодня я наведаюсь к тебе в гарем. Дверь в ту часть дворца, по слухам, называется Вратами удовольствия.

Аль-Мустасим ответил безучастным взглядом. Его жены и дети живы, и у него затеплилась надежда.

– Пожалуйста! – тихо взмолился он. – Пощадите их.

– Сколько у тебя женщин? – заинтересованно спросил Хулагу.

Его воины уже начали освобождать подвалы, укладывая бесценные сокровища штабелями. Помимо этого, главный дворец не тронули.

– Семьсот. Большинство беременные или уже с детьми, – ответил Аль-Мустасим.

Царевич задумался.

– Оставь себе сто женщин. Прочих отправим моим воинам. Они славно потрудились и заслуживают награды.

Свита Хулагу просияла, а сам он поднялся и с грохотом швырнул бокал на пол.

Царевич первым прошагал по залам, коридорам и наконец попал к запертой двери, за которой скрывались сады гарема. Он выжидающе глянул на Аль-Мустасима, но халиф давно не носил с собой ключ и не знал, где он. Хулагу жестом показал на дверь, и через мгновение его воины ее вышибли.

– Сто женщин, халиф. Это чересчур щедро, но сегодня я в великодушном настроении.

Аль-Мустасим стиснул зубы, подавив навернувшиеся слезы. Женщины закричали, увидев, кто проник к ним в тайный сад, но халиф их успокоил. Бедняжки выстроились в ряд и стояли, потупившись, пока довольный собой Хулагу осматривал их, как скотину. Он позволил Аль-Мустасиму выбрать сто рыдающих женщин, а остальных отправил своим воинам, которые встретили их восторженными криками. Дети жались к знакомым женщинам или ревели, когда матерей уводили прочь.