Повести моей жизни. Том 2, стр. 45

Смутный гул человеческого говора доносился до меня справа и слева, показывая, что там идут свидания. 

Передо мной никого не было. Я провел минуты две в томительном ожидании, и вдруг сердце мое томительно сжалось. Перед отверстием снаружи показалась фигура отца! 

— Здесь? — спросил он провожавшего его жандармского офицера. 

— Здесь, — ответил незнакомый мне голос. 

— Ты здесь, Коля? — спросил отец тихим, сдержанным голосом, заглядывая ко мне в темноту. 

— Здесь! — также тихо ответил я. 

— Мать и сестры пишут из деревни. Все целуют тебя и очень огорчены твоим новым заключением. Я был везде, хлопотал, но создались такие обстоятельства, благодаря которым до суда нельзя ничего для тебя сделать. 

«Он не нашел письма! — пришло мне в голову. — Буду надеяться, что и совсем не найдет или что Мария Александровна нашла и уничтожила его. Он внутренне взволнован, это слышно по голосу, но только от сознания, что сам вызвал мой новый арест своим спешным заявлением градоначальнику о моем исчезновении в первый день». 

— Тебе не надо ли чего-нибудь? — также тихо спросил отец. 

— Нет, ничего! Только прошу передать мамаше и всем родным мой сердечный привет. 

— Ты не имеешь чего-нибудь сказать мне? — спросил он снова после некоторого молчания таким же сдержанным, но несколько изменившимся голосом. 

Я сразу насторожился, почувствовав в его словах какое-то особое значение. 

Если бы я знал, что он уже нашел и прочел письмо, то я тут же попросил бы у него прощения. Я сказал бы, хотя и писал в нем только то, что мне передали жандармы, и писал это лишь моему лучшему другу, от которого не хочу иметь никаких личных тайн, но я давно понял, что не должен был этого делать, не переговорив сначала с ним откровенно обо всем, и что в письме я не приписывал ему никаких других дурных побуждений, кроме панической трусости всех наших отцов, а не одного его, перед правительством. 

Но как я мог говорить ему это, имея больше шансов на то, что письмо не найдено или если найдено, то уничтожено Марией Александровной? 

Ведь даже намекнуть на возможность такой находки значило бы вызвать специальные поиски и, как их результат, открытие того, что я хотел во что бы то ни стало скрыть! 

— Ничего! — ответил я ему на его вопрос. Да и что другое мог бы я сказать, боясь прежде всего причинить тяжелое горе ему самому? 

— Тогда прощай! — сказал отец. 

— Прощайте! — ответил я, так как в нашей семье по-старомодному дети говорили родителям «вы». 

Отец медленно пошел от моего окна и скрылся из моего поля зрения. Через две минуты сторож пришел за мной и отвел меня обратно в камеру. 

«Отец все знает! — назойливо вертелось у меня в голове, когда я остался один. — Не написать ли мне ему? Но как же писать об этом через жандармов? А вдруг ему просто тяжело было видеться со мной, как со зверем в клетке, и он только потому поспешил скорее уйти? Ведь последний его вопрос был самый обыкновенный, и я только потому заподозрил в нем особенный смысл, что отец выговорил его с большим трудом. Что же мне делать?» 

Я быстро ходил взад и вперед по комнате, и внутренний голос говорил мне: 

«Если ты действительно обрек себя на гибель за свободу, то не восстанавливай сам порвавшуюся нить между тобой и семьей: без нее им будет легче узнать о твоей смерти, когда наступит время! Родные не будут вновь после суда над тобою бессильно оттягивать тебя от той дороги, на которую окончательно хочет направить тебя абсолютизм. 

Если же ты отцу напишешь, то после суда вновь начнется тяжелое передергивание тебя туда и сюда и будет опять для всех только мученье. 

Да и что ты сделал? Ты только пожаловался верному другу на поступки с тобой отца, которые ты изобразил хотя и резко, но правильно. Отец нашел и прочел все без твоего разрешения, и ему стало больно. 

Теперь тебе жалко его, но ни в одной своей строке ты не находишь ни преувеличения, ни неправды. Поставь же и эту тяжелую драму в счет твоим врагам, когда им будешь мстить за все». 

«Да, я поставлю им в счет и это!» — решил я мысленно, и мне стало легче. 

«Если до меня дойдет какое-либо положительное известие, что отец прочел письмо, я тотчас же напишу ему свое огорчение, а пока есть хоть тень надежды, что ничего подобного нет, я не сделаю вслепую ни одного шага!» 

А между тем мое инстинктивное чувство не обмануло меня. 

Чтобы не возвращаться в будущем к этой особенно тяжелой странице моей жизни, я теперь же закончу все, что еще осталось мне досказать об отце. 

Он более ко мне не являлся и не был на моем суде, считая, что я сам разорвал все отношения с семьей, не извинившись перед ним на последнем свидании. 

Затем, при моем новом заточении, уже после моей деятельности в «Народной воле», когда меня через пять лет после всего вышесказанного сенат приготовлялся заточить на всю жизнь в Шлиссельбургской крепости, мой защитник, перелистывая документы по моему делу, нашел один, из которого было видно, что меня тогда тайно показывали отцу в Третьем отделении. Отец, наученный прежним горьким опытом, дал показание, что предъявленная ему через дырку в стене особа не похожа на меня. Это меня сильно растрогало и я попросил защитника после произнесения надо мною приговора побывать у отца и попросить у него перед вечной разлукой прощения за невольно причиненное ему огорчение. 

Отец сейчас же добился через министра юстиции свидания со мной уже после произнесения надо мною приговора, когда нам никаких свиданий не полагалось, и получил целых два. 

И мы с ним примирились на этих свиданиях. Мы оба чувствовали себя виновными друг перед другом. 

Министр внутренних дел, кажется Игнатьев, сказал ему, что в настоящее время, когда еще свежо воспоминание о насильственной смерти Александра II, для меня ничего нельзя сделать; что хотя я и не принимал в событии 1-го марта непосредственного участия, но меня все-таки посадят на полгода в самые тяжелые условия в Алексеевский равелин Петропавловской крепости. 

— Но ты не падай духом, — сказал мне отец. — Через полгода министр обещал мне перевести тебя в Сибирь, где тебе будет устроена довольно свободная жизнь, а затем постепенно возвратят тебя и в Россию. 

Отец и тогда, по-видимому, искренно верил еще обещаниям министров или делал вид, что верит. Но прежде чем истекло указанное ему полугодие, министром внутренних дел был назначен известный своей жестокостью граф Дмитрий Толстой, который и заявил отцу, что не считает себя обязанным исполнять обещание своего предшественника и что отец отныне должен считать меня умершим [25]. 

Что должен был почувствовать после этого отец, не имея даже возможности сообщить мне, что его обманули и что он не лгал, когда обнадеживал меня на последнем свидании и говорил мне с такой абсолютной уверенностью в несомненности своих слов об отправке меня через полгода в Сибирь, как если бы она была уже предоставлена ему самому? 

Не от этого ли нового унижения за свое доверие к самодержавной администрации он впал в мрачную меланхолию, пристрастился к неосторожной биржевой игре, в которой потерял все свои капиталы, оставшиеся свободными от бездоходных предметов искусства, наполнявших по-прежнему наш дом, и потом умер медленной и мучительной смертью от паралича спинного мозга? 

Все эти свои тайны он унес в могилу, и я о них никогда не узнаю. Но я рад тому, что мы расстались с ним перед вечной разлукой примиренными друг с другом.

XI. ПЕРЕД ГРОЗОЙ [26]

1. Не то, так другое!

— Просись в один из освободившихся номеров в четвертой галерее, где я сижу, — простучал мне Синегуб, мой нижний сосед по пребыванию в Доме предварительного заключения, куда меня на двадцать первом году жизни посадили во второй раз после непродолжительной жизни на поруках у отца.