Полярная фактория, стр. 17

И затем мы многократно обсуждаем вопрос, как бы сохранить Пегашку. Это очень жизнерадостный конь с независимым характером. Забросили его на факторию с тем расчетом, чтобы по окончании работы с перевозкой стройматериалов, угля, товаров — убить на мясо. Так сказать, обреченный, меринок.

Но жаль нам Пегашку. Он — общий любимец. Ест из рук, любит хлеб, не брезгует мучной болтушкой.

Псы у нас здоровые и злые, однако конек нисколько их не боится. В боях за пищу он уже отстоял свою независимость. Однажды он ел из кормушки нарезанный хлеб и как-то случилось, что все хозяева отошли. Прикрыв от удовольствия веки, он не спеша разжевывал и ворочал языком во рту липкий мякиш. Вдруг две собаки с разных сторон кинулись к кормушке и атаковали Пегашку. Надо было видеть его великолепное возмущение! Не заржав, а грозно протрубив на всю тундру, он с такой силой рванул одного пса зубами, что тот кубарем откатился шагов на десять и долго визжал, поматывая головой и шеей.

Бросились другие собаки, поспешили было мы на выручку, но Пегашке никакой помощи не потребовалось. Прижав уши, оскаля громадные плоские зубы, он взвился с ревом на дыбы и сам кинулся навстречу врагам. Те, видимо, привыкли в деревнях к совершенно иному поведению лошадей. Возможно, в деревне Пегашка и был другим, но здесь Ямал — край света — меринок прекрасно понимает, что мягкотелость здесь не у места.

Бой решился в одну минуту. Свора разбежалась в страхе, некоторые с визгом, Рассевшись на безопасной дистанции, они долго лаяли на удивительного конька. В лае слышались конфуз и трусливая угроза. Пегашка не стал их преследовать, разом успокоился и, вновь, прикрыв веки, заработал ртом.

Боевой конь и игривый. Любит вдруг запрыгать козой, с вывертами, забаловать, заржать и, выбрыкивая задом, понестись в тундру. Или вдруг побежит за кем-либо из хозяев, замотает головой, дескать, вот я тебя! — погонит к дому. Женщины в таких случаях с криком удирают. Но он никому не причинил вреда. Догонит, ткнется мордой в шею или в руку, нюхнет с храпком — и спокойно отойдет в сторону. К таким играм все привыкли.

Выйдет Вася с краюхой в руке и крикнет:

— А-ну, Пегашка, догоняй!

Пегашка рысью, после галопом, мчится вслед за краюхой в тундру, вокруг склада, по откосу. Честно заработанное с наслаждением уминает. Собаки завистливо смотрят, но уже отнимать не решаются. Убивать такое животное — не подымалась рука.

Однако фуража оставили ничтожное количество: кулек овса и тюк прессованного сена. И вот на совете было решено найти подходящую траву, собрать на зиму хоть полсотни пудов и подкармливать мукой и хлебом.

Травы в тундре видимо-невидимо, сенокосов же нет. Сплошь кочки, слежавшиеся, твердые корни и мхи, болота. Мы потратили массу энергии на поиски. На охоте ли, на сборке мха, на исследованиях озер — обязательно присматривались к травам.

— Когда ударят первые морозы, накосим на топких местах, — сказал Аксенов. — Пусть затвердеет, чтобы не провалиться.

Туземцы рассказывают, что в километрах тридцати есть замечательно хорошие луга Можно якобы накосить хоть сотни пудов. Но чтобы доставить нас туда на оленях, а после-помочь Пегашке привести траву, требуют три литра спирта. Ни о каких деньгах не хотят слушать — только спирт! Мы посовещались и отклонили. Справимся своими силами!

Пока-что мерин самостоятельно бродит по тундре и пасется. Наедается доотвала. Явится домой — заржет: просит воды и хлебца, Ямал ему в пользу: толстеет, озорует. Единственное неудобство: его страшно боятся олени. Когда он, брыкаясь, несется к ним — они кидаются в тундру и, сломя голову, летят напрямик. Впрочем, ни одни олени, но и туземцы при его приближении разбегаются.

Страшный, и на Ямале, пожалуй, невиданный зверь!

Как бы ни было, а во всей этой буднично-хозяйственной сутолоке много того, что европейцы называют „аппетитом к жизни“ — непосредственной увлекательности. Никто бы не сказал со стороны и никому из нас не приходило в голову, что мы все это делаем, как „служащие какого-то учреждения“. Захватил почти первобытный примитив существования. Полезность служебная сама собою совпадала и увязалась с стремлениями коллектива — других нет: устроить все наиболее хозяйственным образом, возможно целесообразнее…

ТУЗЕМЦЫ. ТОРГОВЛЯ. НЕУВЯЗКИ

Началась полоса дней совершенно нормальных для человека средних широт. Установились ночи и дни, закаты и восходы, утренние и вечерние зори. Это очень хорошо. Душа спокойна, тело чует свое расписание работы и отдыха.

Точному распорядку мешают туземцы. У них жизненный уклад выработан в условиях светового беспорядка. То солнце не сходит с неба без передышки чуть ли не полгода, то ночь зарядит под ряд на пару месяцев и люди должны жить чуть не ощупью. Ни с какими законными нормами трудодня или отдыха туземцы не желают считаться. Разделение времени на дневные и ночные часы им чуждо и непонятно.

Мы не возмущаемся — это ничему не поможет.

В глубокий ночной час, когда фактория поголовно спит, вдруг слышится сердитый лай собак. В сенях кто-то шарит… топчется. У нас нет дверных запоров — здесь они без надобности. Вваливаются туземцы, доносятся возгласы, оклики.

Сначала пробовали уклониться — отстоять ночной сон. Кто-либо из служащих выходит и вступает в переговоры. Запас слов невелик.

— Хуне!.. Локамбой!..

Хуне: спать; локамбой: спустя время или подожди.

Но им непонятно, почему поголовно всем надо спать и как это „спустя время“, если люди приехали по делу и издалека.

— Шурка! Шурка тара! — упрямо настаивают туземцы и отправляются в чистую половину, где заведующий с женой отгородили себе комнатушку.

Шуркой называют Аксенова. Он, положим, не Шурка, а Алексей Никифорович, но видимо Шурка — легче и доступнее. Кажется это имя сохранилось за ним еще от прошлой жизни в чумах.

Мальчик-туземец.

— Шурка тара! (Шурку надо!)

Церемонии им не знакомы. Откинув дверную занавеску, они все за раз — обязательно все! — втискиваются в комнату Аксенова, прямо к супружеской кровати.

„Шурка“ — хочет не хочет — встает. Начинаются переговоры, открывается лавка, появляется привезенный товар. Самый желательный — песцы. Но хороши и пешки; и камусы — шкуры с оленьих ног: очень прочный, стойкий мех; и неблюи — мех молодого оленя-теленка. Фактория не брезгует ничем. Берет шкурки нерп, разрезанную на ремни кожу моржа — прочнейший ремень, которому нет износу. Меха принимаются всевозможные: медвежьи, волчьи, росомашьи, лисьи. И перо, и шерсть, и пух, и оленьи сухожилия, из которых выходят тончайшие и очень крепкие нитки — крепче дратвы. За гагачий пух и за мамонтовую кость установлены высокие стандарты.

Вообще говоря, в приемке мехов и сырья размаху „торга“ уделены весьма скромные рамки. Малейшая возможность спекуляции инструкциями вытравлена. На все — точный и четкий стандарт. Исключение сделано только для голубого песца, чернобурой лисицы и белого медведя. Здесь, в зависимости от качества, а у медведя и от величины шкуры, стоимость может колебаться очень значительно.

Мне рассказывали, что белые медведи попадаются гигантских размеров с необыкновенно густым и мягким мехом. Из-за какого-то редкого экземпляра соперничали три покупателя частника и вогнали шкуру в 300 рублей. У нас таких не было. Но и среди немногих медведей, приобретенных на нашей фактории, есть шкуры в 50 руб., есть в 90 руб. Они резко разнятся и по величине и по качеству.

То же и с „голубыми“ песцами.

Я не могу уяснить, почему собственно они названы „голубыми“. Те цветные песцы, которые купила наша фактория, никак не могут быть названы голубыми. Их окраска рыжеватая, чуть-чуть дымчатая. Один есть потемнее, впадает в бурый тон и тоже с дымкой. На голубизну нет даже намека. И мех этих цветных песцов, я сказал бы, похуже первосортных белых. Не такой пышный, уступает по пушистости и нежности. Надо думать, те великолепные, действительно дымчато-голубые песцовые меха, которые в Европе носят богатые щеголихи, просто искусно выкрашены. Мастерство окраски мехов, если судить по специальным книжкам, доведено да высокого совершенства.