Одинокая леди, стр. 108

Снять картину. Это единственное, что ты можешь сделать, чтобы оправдать свое существование. Если ты ее не снимешь, — ты всего лишь еще один прожектер-неудачник, которых так много в этом городе.

— И тебе наплевать, с кем я должна трахаться?

— Да, мне наплевать. Даже если тебе придется влезать на крест и изнасиловать распятого Христа. Важно снять картину.

— Лично я эту картину больше не хочу, если нужно добиваться этого любой ценой, — сказала Джери-Ли тусклым голосом.

— Не верю. Если бы не хотела, ты бы не переехала сюда три года назад. Ты бы осталась там, на Восточном побережье, и написала бы еще одну книгу.

— Это мне и следовало бы сделать. Теперь я понимаю. Уверена.

— Еще не поздно. И самолеты все еще летают не только сюда, но и обратно.

Он увидел, как ее глаза наполнились слезами, но прежде чем он успел сказать хоть что-нибудь, она вскочила с кресла и вышла из кабинета. Он снял телефонную трубку и еще через несколько секунд уже говорил Тому Каслу:

— Я поговорил с ней, Том, — голос его был абсолютно доверительным. — Поверь мне, ты никак не сможешь заставить ее согласиться меньше, чем за сто тысяч. Я взялся обеспечить ей договор на семь с половиной процентов от сбора, но гонорар выбивать придется тебе. Сейчас она говорит, что сыта по горло нашим городом. Я сделал все, что мог, чтобы не дать ей заказать билет на первый улетающий на Восток самолет. Единственное, что она хочет сейчас делать, так это сесть и писать новый роман.

Джери-Ли вытащила салфетку из мешка на дверце машины, промокнула глаза и сказала Анджеле:

— Можем ехать домой.

Анджела молча тронула машину, и они выехали на дорогу, Джери-Ли закурила сигарету и выглянула в окно машины.

— Вот же дерьмо! — сказала она.

— Что-то не так?

— Я только что открыла в себе кое-что, и мне это не нравится, — сказала она. — Людей употребляет не только система, их употребляют также их собственные мечты.

— Я тебя не понимаю.

— Мы все проститутки, — сказала Джери-Ли. — Только платят нам в разной валюте. Вот увидишь, когда мы вернемся домой, старик уже будет названивать мне, чтобы сообщить, что он выторговал для меня с огромным трудом сто тысяч за картину. И я скажу ему — о'кей!

— Сто тысяч — куча денег.

— Речь не о деньгах. Речь о том, что в этих делах мой старик гений.

И он это знает. И использует. Он отлично знает, что я хочу снять эту картину, что я хочу этого больше всего на свете, может быть, даже больше, чем жить дальше. Я не смогла обмануть его ни на секунду.

— Не вижу ничего в этом плохого.

Джери-Ли неожиданно рассмеялась.

— Вот это и есть самое прекрасное в тебе. Ты — последняя невинность на нашей планете.

— У тебя был тяжелый день, — сказала рассудительно Анджела. — Давай курнем и прибалдеем, когда приедем домой.

Джери-Ли прижалась к Анджеле, чмокнула ее в щеку и сказала:

— Первая здравая мысль, которую я слышу за весь сегодняшний день!

ЭПИЛОГ

ГОРОД МИШУРЫ

На огромной сцене певец мужественно, из последних сил, допевал песню.

Столь же огромный, как и сцена, зрительный зал сдержанно гудел. Слушали и смотрели на певца только операторы телевидения, набившиеся в небольшое душное помещение с пультом управления и мониторами, расположенное на балконе, высоко над зрительным залом. Отсюда открывался вид на сцену и на зал, именно отсюда велись репортажи о выдающихся событиях в прямом эфире.

Впрочем, аппаратура позволяла делать одновременно и запись на пленку.

А сегодня было особенно крупное событие — ежегодное присуждение премий Академии Киноискусства Америки.

Певец, наконец, справился с песней. Раздались радостные аплодисменты.

Он элегантно поклонился публике, скрывая раздирающую его ярость под очаровательной улыбкой. Певец был убежден, что это чертов оркестр виноват во всем: испортил самые выигрышные места сделанной им собственноручно аранжировки и к тому же — неслыханное хамство! — несколько раз заглушал его пение.

В динамике над пультом управления прохрипел надтреснутый голос оператора телестудии:

— Идет пауза на две минуты. Мы даем рекламу и затем опять уходим из эфира.

Режиссер кивнул, будто там, на телестудии, его могли увидеть, и откинулся на спинку стула.

— Какая это была по счету песня? — спросил он.

— Вторая, — ответил кто-то из темноты и потом поправился, — нет, третья.

— Все равно дерьмо, а не песня, — заключил режиссер и посмотрел в сценарий. — Что у нас дальше?

— Номинация и награждение за лучший сценарий года, — ответили ему опять из темноты.

Он еще раз заглянул в сценарий и положил руки на пульт.

Реклама закончилась. Телестудия ушла из эфира. На пяти экранах, смонтированных в центре пульта, появились изображения пяти сценаристов, отобранных для окончательного выбора победителя. Четверо мужчин и одна женщина.

Режиссер поочередно давал в эфир их лица крупным планом.

На всех мужчинах были безукоризненные смокинги. Претенденты-мужчины волновались — или казались страшно взволнованными.

Женщина, которую режиссер показал последней, напротив, производила впечатление не просто совершенно спокойной, но более того, казалось, что она витает где-то в другом месте и абсолютно не отдает себе отчета в том, что происходит вокруг нее. Она сидела, полузакрыв глаза, ее сочные губы чуть-чуть приоткрылись, словно шептали что-то, и она покачивалась, как будто прислушиваясь к ритмам звучащей в ее голове таинственной музыки.

— Да она забалдевшая! — сказал режиссер.

— Зато изумительно красива, — сказал в темноте тот же голос.

Над центральным экраном зажегся сигнальный огонек, а на экране тотчас же появился торжественно вышагивающий на сцену распорядитель церемонии награждения.

Режиссер немедленно переключил мониторы на него и нажал кнопку крупного плана.

Распорядитель медленно шел к центру сцены.

Режиссер снова заглянул в сценарий и включил мониторы, направленные на кулисы, из которых, словно почувствовав это, вышли два молодых, но уже прославленных актера. Это были восходящие звезды кино — мужчина и женщина.

Их встретили аплодисментами. Они подошли к распорядителю. Тот передал им список сценаристов, выдвинутых на соискание премии. Актер стал читать, а каждый названный им сценарист вставал, раскланивался и старался еще убедительнее показать, как он взволнован. Только женщина, встав и поклонившись, продолжала витать где-то в ином, видимо, более интересном для нее мире.

С обычной помпой принесли запечатанный конверт и со всеми необходимыми церемониями и подобающей торжественностью вскрыли.

Молодой актер извлек из конверта листок бумаги и прочитал:

— Награда за лучший киносценарий года... — тут он сделал драматическую паузу и передал лист стоящей рядом с ним киноактрисе.

Та взяла протянутый ей сакральный листок бумаги, держа ее в одной руке как драгоценную реликвию, другой зажала микрофон, поднесла его ко рту и зазвеневшим от искреннего на этот раз волнения голосом закончила начатую своим коллегой фразу:

— ...мисс Джери-Ли Рэндол за сценарий «Хорошие девочки попадают в ад»!

Режиссер сразу же переключил монитор на женщину-сценаристку.

В первый момент она, как ему показалось, даже не расслышала ничего.

Потом ее глаза открылись, на губах проступила улыбка, и она медленно стала подниматься из своего кресла. Тут же ее подхватил второй монитор и повел, пока она шла по залу к сцене, и вел до тех пор, пока она не поднялась по ступеням и не подошла к актерам, стоящим в центре сцены. Здесь она обернулась к зрителям, и первая камера смогла показать ее во весь рост.

— Бог мой! Да у нее под платьем ничего нет! — раздался из темноты операторской чей-то изумленный голос.

— Переключать на другие мониторы? — спросил встревоженный помощник режиссера.

— Ни в коем случае! — сказал режиссер. — Угостим нашу провинцию зрелищем на славу!