Тимкины крылья, стр. 19
Парашютиста мы узнали издали. По голове с прозрачным пушком. Это был друг Руслана Барханова — лейтенант Тарас Коваленко. Он сидел, высоко подняв острые колени и зажав ладонями уши. На груди у него тугим рюкзаком топорщился запасной парашют.
Мы остановились метрах в трех и не решались подойти ближе.
— Видишь, финка вон, — шепнул мне Эдька.
На широком флотском ремне в ножнах у Коваленко висела финка.
Лейтенант не видел нас. Он застыл в своей неудобной скрюченной позе и не шевелился.
Осторожно ступая, Эдька зашел со стороны его лица. И тогда Коваленко поднял глаза и обвел нас отрешенным взглядом. У него мелко дрожал подбородок и прыгала нижняя губа.
— Вам… помочь? — тихо проговорил Эдька. — Давайте мы поможем. Вы не ушиблись?
Лицо Коваленко болезненно сморщилось. Он разжал уши, словно не слышал и болезненно напрягал слух.
— Я говорю: вам помочь? — повторил Эдька. — Давайте парашют снимем.
Коваленко вдруг чего-то испугался, защищаясь от нас, выставил вперед трясущиеся ладони.
— Нет, нет! — срываясь на крик, запричитал он, и я услышал, как у него лязгнули зубы.
Это было страшно. Всегда презрительно-надменный, с гордо выпяченной грудью и танцующей походкой, лысый лейтенант Коваленко неожиданно предстал перед нами совсем в ином виде.
Мы стояли растерянные. Стояли и в упор рассматривали белого, с дрожащими губами лейтенанта.
Наверно, это неприлично — пялиться так на человека. Тем более, когда человек попал в беду и никак не может опомниться.
Мы молча попятились от Коваленко и, не сговариваясь, бросились бежать. Мы не удирали. Мы на всех парах припустили к небольшой осиновой роще, где упал тот, который до последнего спасал лейтенанта Тараса Коваленко.
Летчик лежал на опушке рощицы, закинув голову с выступающим на горле кадыком и неуклюже подвернув ноги. Дыхание вырывалось из его приоткрытого рта с хрипом и бульканьем.
— Дядя Жора! — закричал я, падая около него на колени. — Дядя Жора! Что с вами?
Я затряс его и услышал слабый стон. Из уголка рта стекала к уху черная струйка крови.
Эдька с Киткой подтащили ему под голову скомканный купол парашюта. Дядя Жора внимательно посмотрел на каждого из нас и хотел что-то сказать. Но ему не хватало воздуха. Я видел, что он задыхается. Он глотал воздух судорожными маленькими глотками, как обжигающий кипяток из кружки. Голову мы приподняли на парашют, и струйка крови стекала теперь не к уху, а к подбородку.
Я расстегнул на его груди парашютный замок. Тугие лямки освободили плечи и ноги. Ему, кажется, стало немного легче. Он снова попытался что-то сказать. Глаза его блестели и звали. Я нагнулся ухом к его губам.
— Амба, — еле слышно выдавил дядя Жора. — Позвоночник, Тим…
Кровь с подбородка капала на кремовый шелк парашюта и расплывалась алым пятном.
— Что вы еще?! — заорал я. — Глупости! Сейчас медицина приедет. Медицина в два счета. Вы не имеете права! Сначала всегда кажется, что очень больно. Руку мне знаете как было больно!
Он смотрел на меня и чуть-чуть улыбался. А глаза у него блестели все больше и больше. Потом на нижних веках дрогнули слезы и скатились по щекам.
— Дядя же Жора! — завопил я.
Он прикрыл веки и снова поднял их. Я понял, что он хочет, чтобы я нагнулся. Я приблизил ухо к самым его губам. Дыхание у него стало слабее и чаще.
— Сплоховал… принц… Гамлет, — прошептал он мне в ухо и захлебнулся.
Изо рта вялыми толчками пошла кровь. Глаза расширились, уставились в небо и застыли. Выражение их было немое и чуточку удивленное.
— Дядя Жора, — пробормотал я сквозь слезы и тронул его за плечо. — Дядя Жора!
Я тряс его за плечо и орал. Он не стонал, и кровь, что минуту назад густо лилась по подбородку, стала уже подсыхать, покрываться паутинкой трещинок. А застывшие зрачки не отрываясь смотрели на какую-то точку в небе.
— Что он сказал? — шепнул Эдька.
— Ничего, — ошалело взглянув на него, пробормотал я. — Сказал, что хотел спасти этого… Коваленко.
Я очень спокойно выговорил каждое слово. А потом закрыл лицо ладонями и упал в траву. Я выл и колотился лбом о землю. Я с яростью отбивался от Эдьки с Китом, которые пытались меня успокоить.
— Этого дурака спасал! — орал я. — Идиота! Болвана! Он стропы не мог перерезать, а его спасать!
— Тише ты, ну тише, пожалуйста, — растерянно бормотал Эдька, со страхом оглядываясь на неподвижного дядю Жору.
— Вертолет, однако, летит, — буркнул Кит.
Я поднял голову. Пузатый вертолет ворочал над деревьями острым хвостом, выбирая место для посадки. Сильная струя воздуха волнами шла по траве, пригибала кусты.
— Что же вы, люди? — проговорил я тихо. — Не могли уж немножечко побыстрее!
Ветер волнами клал траву и трепал над широким дяди Жориным лбом его красивые, как у отца, волосы.
И тут Эдька захлопал вдруг себя по карманам и забормотал:
— Часы… Где же часы? Что я теперь маме скажу? Она ведь ни за что не поверит, что я потерял их. Разве она поверит.
Я с ужасом уставился на него. Как он может?
Я никогда в жизни не забуду, как он хлопал себя по карманам и бормотал про какие-то часы.
Глава третья. Вопросительный знак
На кладбище моросил дождь. Капли стекали с листьев на деревьях, с кончиков ребер на зонтах.
За туманом дождя застыли в кустах деревянные пропеллеры. Под ними лежали те, кто не дожил до реактивных самолетов. Теперь над могилами летчиков пропеллеров не ставят. Теперь ставят звезды.
Начальник политотдела, приехавший на похороны, сухощавый полковник с больными глазами и седой головой, поднялся на кучу скользкой земли и произнес речь. Глаза у него были как после бессонной ночи. Он все время с силой сжимал и разжимал веки. И еще он давил на закрытые глаза пальцами, сводя их на переносице.
— Спи спокойно, наш боевой друг, — тихо закончил полковник и, насупив брови, сердито посмотрел на дядю Жору.
Дядя Жора лежал, уткнув подбородок в черный галстук. Тугой белый воротничок выжал у него на подбородке складку.
Полковник зажмурился, покрутил в опущенных руках фуражку с намокшим чехлом и стал разглядывать, как ему лучше спуститься с кучи. Из-под ног у него скользила и осыпалась земля.
Феня хлюпала распухшим носом и тыкалась в мамино плечо. Мама держала в левой руке зонтик, а в правой мою руку. Почему-то я совершенно безропотно отдал ей свою руку.
После начальника политотдела выступил Эдькин отец, майор Хрусталев.
Эдька стоял под одним зонтиком со своей матерью. У Веры Семеновны были строго сжаты накрашенные узкие губы.
Под ногами у людей чавкала земля. Люди наклонялись друг к другу и шептались. А в кустах тихо шелестел дождь.
Мама поцеловала дядю Жору в лоб. Мы были самые близкие дяде Жоре. Отец наклонился и тоже поцеловал дядю Жору в лоб. И Феня поцеловала. Феня вся тряслась и не могла поднять голову. У гроба ее поддержали под руки Руслан Барханов и Сеня Колюшкин.
Два матроса подняли крышку, которая стояла у дерева, и хотели накрыть гроб. Но тут в толпе кто-то сказал: «Постойте». Все оглянулись, рассматривая, кто это сказал. А матросы растерялись и не знали, что делать с крышкой.
— Постойте, — повторил тот же голос, и из толпы вышла Люба-парикмахерша.
Она подошла к дяде Жоре и смятым носовым платком промокнула скопившуюся у его глаз дождевую воду. Пальцы у Любы дрожали, но стояла она прямо, не то что Феня. И лицо у нее было спокойное и жесткое. Водяная пыль сеялась дяде Жоре на лоб, на впалые желтые виски, на упершийся в галстук подбородок. А Люба стояла и вытирала эту пыль, словно хотела разгладить на застывшем лице морщинки.
Она стояла долго. И все смотрели на нее и молчали. А Феня снова затряслась и ткнулась маме в плечо.
Матросы с крышкой поглядывали то на Любу, то на начальника политотдела. Тогда, скользя по глине, начальник политотдела подошел к Любе, взял ее под руку и кивнул матросам.