Староста страны Советов: Калинин. Страницы жизни, стр. 41
— Есть! А как же!
— Вас особенно поздравляю. Теперь будем драться так, чтобы ни один ворог больше на эту территорию не ступил…
Между тем командарм остановился возле широких дверей длинного бревенчатого здания, похожего на барак.
— Михаил Иванович, разрешите мне отправиться на командный пункт? Наступление продолжается…
— Да, конечно. Какие-нибудь осложнения?
— Ничего особенного. На рассвете атакуем, надо проверить готовность.
— Обязательно, — кивнул Михаил Иванович. — Поезжай с легким сердцем, готовь удачу на завтрашний день. Мы с начальником политотдела управимся.
Вошли в барак. Здесь, вероятно, до войны была столярная мастерская. Сохранилось несколько верстаков, валялась почерневшая стружка. На грудах досок, на чурбаках, на лавках разместились красноармейцы и командиры, человек сто. Все без шапок, некоторые, кто ближе к печке, сняли даже шинели. Сразу можно было понять, что эти люди недавно прибыли с передовой. Лица темные, опаленные морозом и зимними ветрами. Одежда измятая, прожженная возле костров. Белели повязки раненых.
Трибуна была наспех сколочена из толстых досок. Вместо стола — ящики, накрытые кумачовым полотнищем. Михаил Иванович, расстегнувшись, сел на табуретку, слушая выступление начальника политотдела. Тот поблагодарил Калинина за то, что приехал к ним непосредственно на фронт, рассказал, как сражаются бойцы и командиры, в том числе и присутствующие здесь. Потом выступил молоденький красноармеец и, очень волнуясь, сообщил: вчера их взвод освободил деревню и захватил при этом в плен шестерых гитлеровцев. Бойцы взвода передают Михаилу Ивановичу горячий привет и заверяют партию и правительство, что будут сражаться с ненавистным врагом не щадя сил, до последнего дыхания.
Когда поднялся Михаил Иванович, воцарилась полная тишина, слышнее стало тяжкое громыхание канонады.
— Далеко это? — поинтересовался он.
— Километров пятнадцать, — ответили ему.
— Я не случайно спросил, — улыбнулся Михаил Иванович. — Тут товарищи говорили, будто вот я прямо на фронт приехал. Пожалуй, это не так, к фронтовикам себя причислять не могу. Настоящий фронт там, откуда вы прибыли, а здесь все же тыл, прифронтовая полоса.
— Все равно фронтовиком вас считаем! — весело зашумели собравшиеся.
— Нет, товарищи, где уж мне на передовую в моем возрасте да с моими глазами. И охрана не пустит, скажет, что нельзя туда при моей должности. И права будет. Давайте считать так, что я приехал в действующую армию…
И потекла-полилась беседа. Задушевно, попросту, с вопросами и ответами. Как Москва сейчас, как на других фронтах, как там союзники, не обещают ли пособить в скором времени?
— Лучше, товарищи, в первую голову на себя понадеемся, — ответил Михаил Иванович. — Чужая сила, как говорится, горькая осина. А трудностей у нас впереди еще хватит. Ведь мы только-только начали гнать врага.
Знаете, сейчас я, как и другие члены Центрального Комитета партии, много внимания уделяю идеологической работе и хочу самокритично вам сказать, что агитация у нас теперь немножко неправильно поставлена. Очень у нас кричат: мы бьем, гоним фашиста, ура! Люди слушают и успокаиваются. А успокаиваться никак нельзя. Мы рады нашим успехам, гордимся ими, но каждый должен настраивать себя на то, что главное еще впереди…
Внимание Калинина привлек юноша не старше двадцати лет, худой и высокий, с зелеными кубиками на петлицах. И не только потому, что весь он так и светился восторженной детской радостью и, подавшись вперед, старался не пропустить ни единого слова. Нет, лицо показалось знакомым. Даже очень знакомым. Но где он видел его? Взгляд Михаила Ивановича все чаще останавливался на нем, юноша заметил это, улыбнулся смущенно. А у Калинина даже голос дрогнул от нахлынувших чувств: тревоги, горечи, жалости. До чего же похож этот юноша, прямо как двойник похож на племянника Вячеслава, сына сестры — Прасковьи Ивановны. Сколько раз, бывало, играл с ним Михаил Иванович. Вырос на глазах. Твердым, принципиальным стал человеком. И вот сообщили, что умер Слава в блокированном Ленинграде. От голода умер. А ведь стоило ему только сказать о своем дяде, и просить бы ничего не пришлось. Не дали бы ему умереть, вывезли бы из города…
Жарко здесь очень, что ли? Нехорошо, слишком часто колотится сердце. Михаил Иванович снял пальто. Пора было приступить к вручению орденов. Еще вчера было условлено, что сам Калинин вручит награды не более чем десяти-пятнадцати бойцам. Остальным — начальник политотдела и прибывший с Михаилом Ивановичем помощник. Он и настаивал на этом, ссылаясь на врача.
Еще в довоенное время у Михаила Ивановича начала болеть правая рука. Часто вручал он награды шахтерам и колхозникам, летчикам и морякам, представителям других профессий. Народ в большинстве молодой, крепкий, руку Калинину от избытка чувств пожимали так, что пальцы немели. А подобных рукопожатий иной раз сотня в день. Рука потом ныла и сутки, и двое. Иногда даже теряла чувствительность, становилась словно чужой. Он согласился вчера с помощником: десять человек — и хватит. Но сейчас, глядя на раненых бойцов, на юношу, столь похожего на Вячеслава, Михаил Иванович изменил свое решение. Он знал, что люди часто гордятся не только самой наградой, но и тем, что получена она непосредственно из рук Председателя Президиума Верховного Совета СССР. "Сам Калинин вручил!" — подчеркивали орденоносцы. Этому юноше, так похожему на Славу, всем воинам, которые через несколько часов снова окажутся в бою, им, конечно, тоже будет приятно, что награду вручит Калинин и прямо под грохот усилившейся канонады. Тем, кто выйдет живым из горнила войны, памятен будет этот миг навсегда.
— Вручать буду я, — негромко, но твердо сказал Михаил Иванович помощнику, шевеля пальцами правой руки, разминая их.
— Всем? — ужаснулся помощник.
— Да!
По голосу, по взгляду Калинина помощник понял, что возражать бесполезно.
Одна за другой громко звучали фамилии, один за другим подходили к Михаилу Ивановичу бойцы и командиры, каждому из них вручал он орден и удостоверение, улыбаясь и произнося несколько добрых напутственных слов. И ни один из них не увидел болезненной гримасы на лице Калинина, никто не мог представить, как трудно было переносить каждое из множества рукопожатий.
Юноша с кубиками в петлицах и со звездой политрука на рукаве был вызван почти последним. Приняв орден и ответив на поздравление, спросил вдруг неуверенно:
— Михаил Иванович, вы… Вы узнали меня? — И, заметив удивление Калинина, объяснил торопливо: — В апреле, в Москве вы перед школьниками выступали… Я в первом ряду сидел. Не помните?
— Конечно, помню! — ласково улыбнулся Михаил Иванович. — Очень даже хорошо помню всех вас, моих дорогих!
— Мы тогда втроем были от нашей школы. Шурик теперь в госпитале. А Ваню еще в ноябре схоронили.
— Вот оно как, — вздохнул Калинин. — Иди, политрук! Воюй за себя и за них! И постарайся дожить до победы!
Пионерская дивизия
— Без двух минут двенадцать, — сказал секретарь. — Товарищи здесь.
— Приглашайте, — кивнул Калинин, отодвигая стопку бумаг.
Где только не приходилось Михаилу Ивановичу выступать, встречаться с людьми: в огромных залах и в заводских цехах, в рабочих общежитиях и на полевых станах под открытым небом, но больше всего любил он беседовать с посетителями вот в этой небольшой, просто обставленной комнате.
Все здесь располагало к откровенному деловому разговору. Ничего лишнего, отвлекающего, показного. Длинный стол под зеленым сукном, обычные жесткие стулья. Шкаф с книгами. На одной стене — географическая карта. На другой — портрет Ильича в широкой дубовой раме. Хороший портрет — Михаилу Ивановичу очень нравился. Чуть наклонив голову, Ленин смотрел пристально, с легкой улыбкой и будто слушал внимательно, сам готов был вступить в разговор.
Михаил Иванович направился к двери. Сегодня к нему пришли товарищи молодые, почти все встречаются с ним первый раз, надо ободрить их, чтобы не особенно волновались, не терялись. Калинин с каждым поздоровался, спросил, как зовут. Здесь были работники Центрального Комитета ВЛКСМ и Московского городского комитета комсомола, имевшие дело со школьной молодежью, были директора школ и пионерские вожатые. Всего восемнадцать человек. Сели вокруг стола, плотно сдвинув стулья.