Сверху и снизу, стр. 37

Сегодня годовщина смерти Фрэнни.

Глава 20

Минуло шесть месяцев с того дня, как я пришла на занятия к М., одетая школьницей, но мне кажется, что позади целая вечность. Мне даже трудно вспомнить, каким мой мир был до знакомства с М. Я была одержима гибелью Фрэнни., но эта одержимость не имела ничего общего с психиатрией, поскольку, если кто-то горит желанием наказать убийцу близкого человека, это вполне нормально. Однако моя нынешняя одержимость граничит с саморазрушением — я это прекрасно понимаю, но так же точно понимаю, что не могу с этим ничего поделать.

Верный своему слову, М. наказывает меня, когда находит нужным. Его представление о дисциплине щедро окрашено сексуальностью, секс у него всегда связан с болью, с унижением, а скрепляет эту связь наслаждение: он всегда заботится о том, чтобы я испытала сильный оргазм. Постепенно он поднимает мой порог терпения, боль становится все более мучительной, но и экстаз становится все сильнее. Я знаю силу его руки, в которой зажат кожаный ремень, гуляющий по моей заднице, зато следующее за этим наслаждение почти невыносимо, оно несравнимо ни с чем, что я испытывала раньше. Это и есть его всесокрушающее оружие: он удовлетворяет меня как никто прежде. Я обнаружила у себя скрытое стремление к темным сторонам человеческой натуры — меня как будто толкнули на самый край пропасти, и я не в силах удержаться от падения вниз. Со страхом и возбуждением я жду, что последует дальше. Я уже привыкла к наказаниям, которые накладывает на меня М., — как он и обещал, делает это нечасто, но весьма строго, не оставляя мне выбора, заставляя подчиняться. Если я сопротивляюсь, его жестокость наказания усиливается. М. обращается со мной как с ребенком, заставляет меня плакать и молить о пощаде, но никогда не проявляет снисхождения. Он выбивает из меня всю непокорность, пока я, хныча, не сдаюсь на его милость, и потом делает то, что хочет, но тем не менее все-таки себя сдерживает: в нем кипит бешеная страсть, которую он еще не излил на мое тело. Несколько недель назад я спросила его, почему он не применяет палку — я не просила его об этом, мне просто хотелось знать причину, — и М. ответил, что еще рано. Это слишком легко, и я, видите ли, еще не вполне готова.

Не вполне готова. Фрэнни так и не сумела подготовиться, и он ее убил.

— Но скоро, — добавил М., — ты будешь готова, и тогда ты попробуешь на себе палку, моя собачка.

Мне кажется, что он дрессирует меня, как дрессируют животных, и слово «собачка», часто им используемое, только укрепляет это ощущение. Когда он впервые стал называть меня «собачкой», я приняла это за ласкательное слово, вроде «милая» или «дорогая», однако для него это выражение связано с обладанием. Вы дрессируете собаку, вы ее наказываете, вы владеете ею. В глазах М. я что-то вроде домашнего животного, с которым можно делать все, что вздумается.

Постепенно я погружаюсь в мрачный мир М., и хотя не отрицаю своей предрасположенности к этому, но его влияние играет здесь решающую роль. Он находит у людей слабости и эксплуатирует их. Слабость Фрэнни заключалась в том, что она готова была сделать все ради любви к этому человеку. В отличие от меня она лишь подчинялась его прихотям, но ей это не нравилось. А почему подчиняюсь я? Ради того наслаждения, которое следует после боли? Ради сведений о Фрэнни? Или потому, что в глубине души чувствую, что заслужила наказание? С самого начала М. понял меня лучше, чем я могла себе представить. Прежде чем мне самой это стало ясно, он догадался, что я буду подчиняться так же, как Фрэнни, хотя и по другим причинам. Он разглядел мою слабость и использовал ее ради собственного удовольствия. Верно, что меня влечет к нему и его сексуальности, но также верно, что если бы я имела выбор, то не осталась бы с ним. Он выставляет напоказ ту часть моей души, которую я предпочитаю скрывать, и мне не хочется оставаться в его мире, но я не знаю, как оттуда выбраться.

Сегодня суббота, и М. пригласил меня на ужин. Приняв душ, я одеваюсь — натягиваю на себя старые выцветшие джинсы и потрепанную серую тенниску. М. предпочитает видеть меня в коротких юбках и облегающих платьях, кружевном нижнем белье, поясах для чулок и черных лифчиках, но в последнее время я из чувства протеста одеваюсь по-другому — в рваные джинсы, комбинезоны, мешковатые платья до щиколоток, старомодное белье. Так я выражаю свое неподчинение. Хотя я уступаю его господству, мне трудно сдаваться без боя.

Возле дома М. на обочине дороги стоит белый фургон «Доброй воли»  [6] без водителя; задняя дверь открыта, на мостовую спущен массивный трап. В доме М. парадная дверь распахнута, и когда я вхожу туда, то встречаю его многозначительный взгляд.

— Что ж, развлекайся, пока можешь, — говорит он, глядя на мои выцветшие синие джинсы и чересчур просторную тенниску. По контрасту со мной М. в своих белых льняных брюках и мягкой коричневой рубашке выглядит очень опрятно, даже элегантно. — Скоро тебе придется приспосабливаться.

Я собираюсь ответить, но в этот момент слышу раздающиеся в глубине дома голоса. Появляются двое мужчин — одному лет пятьдесят, другой лет на двадцать моложе; они несут ореховый комод, прежде стоявший в задней спальне для гостей.

— Следи за углами! — хрипло говорит старший из грузчиков. Он и выглядит как портовый грузчик в летах — солидный и плотный, талия под белой футболкой уже оплыла жирком, в черных его волосах блестит седина, а загорелое лицо выдает человека, который привык работать на открытом воздухе.

Второй грузчик, курчавый коренастый мужик лет тридцати, перехватывает рукой угол комода и вполголоса ругается. Комод благополучно выносят из дома.

— Что происходит? — спрашиваю я.

Положив руку на мое плечо, М. небрежно целует меня в щеку.

— То, что я давно собирался сделать, — тихо говорит он. На своей щеке я чувствую его дыхание. — Я решил, что мне не нужны две гостевые спальни, одной вполне достаточно.

Грузчики возвращаются в дом и исчезают в коридоре. На сей раз они выносят кровать, тумбочку и лампу. Коренастый неожиданно останавливается и, держа на плече тумбочку, говорит:

— Мы все вынесли. Еще раз спасибо за ваш дар. Мы это очень ценим. — Приподняв тумбочку, он выходит за дверь.

Взяв за руку, М. проводит меня по коридору в заднюю спальню. Она совершенно пуста — отсюда убрали всю мебель, безделушки, ковер, занавески, картины, висевшие на стенах.

— Что вы собираетесь делать? — спрашиваю я.

М. отвечает не сразу. Без мебели комната кажется больше, чем есть на самом деле. Солнечные лучи отражаются от пола, сделанного из ценных пород дерева.

— Я собирался превратить ее в комнату для игр, — наконец говорит он, — но, учитывая твое упрямство, возможно, назову комнатой для дрессировки.

Снова он говорит об упрямстве. Любопытство кошку не уморит, а вот упрямство — может. Фрэнни этого так и не поняла. Пока не поздно, вам тоже надо это понять. Я нервно смеюсь, но М. не улыбается. Его глаза пристально смотрят на меня.

— Что еще за комната для дрессировки?

Он молчит. Разлитая в воздухе угроза кажется мне материальной, словно кусок колючей проволоки. Комната для дрессировки. Одно это название заставляет меня содрогнуться.

М. берет меня за руку.

— Скоро ты узнаешь об этом, — говорит он, ведет меня в спальню и приказывает раздеться, а сам, сидя в кресле, наблюдает за мной. Подойдя к кровати, я снимаю теннисные туфли и носки, затем стягиваю с себя джинсы и серую тенниску. Занавески раздвинуты, солнце ярко освещает комнату. Моя одежда стопкой лежит на полу.

— Сними остальное, — говорит М.

Я снимаю белые трусики, лифчик и, ожидая дальнейших инструкций, стою перед ним обнаженная, озаренная мягким светом послеполуденного солнца.

Протянув руку к ящику комода, М. достает оттуда черную шелковую веревку.

— Нет! — Я еще не настолько далеко зашла, чтобы позволить ему так с собой обращаться. Несмотря на заявления М., что он не причинит мне вреда, у меня нет желания снова оказаться связанной. — Нет! — Кажется, на этот раз мой голос звучит достаточно твердо.