Цезарь (др. перевод), стр. 34

Когда его части отступали, он лично перегруппировывал их, останавливая дезертиров и силой заставляя их, как бы они ни были напуганы, обратиться лицом к врагу. Один знаменосец, которого он таким образом остановил, начал угрожать ему копьем, он же своей грудью обратил это копье в сторону противника. Другой бросил штандарт, который нес, — Цезарь поднял его и, держа в руке, пошел на врага.

После Фарсальской битвы [276], идя впереди своей армии и пересекая Геллеспонт [277] в маленькой лодке, он встретил Луция Кассия с десятью галерами и пленил его вместе с этими галерами. И наконец, во время одной из атак моста в Александрии он вынужден был броситься в море и проплыть расстояние около двухсот шагов до ближайшего корабля, держа высоко в руке бумаги, что были при нем, а также придерживая зубами рубаху-кольчугу, чтобы не оставить врагу ни одного трофея.

Итак, он направился в дикую и варварскую страну, которая называлась Галлией и завоевание которой как нельзя более соответствовало его гению.

Посмотрим, что же произошло за время отсутствия Цезаря с Цицероном, Помпеем, лишившимся популярности, а также с Клодием, на короткое время ставшим некоронованным царем толпы.

XXVIII

Мы уже говорили, что Цицерон бежал.

Многие знамения — помните влияние, которое оказывали на римлян знамения и как они во всем видели знамения? — так вот, многие знамения предсказывали, что ссылка его будет непродолжительной. Когда Цицерон сел на корабль в Брундизии, чтобы отплыть в Диррахию, ветер ему благоприятствовал, но на второй день он сменил направление, отбросив корабль туда же, откуда он отправился. Первое знамение.

Отправился снова. На сей раз ветер нес его в нужном направлении, но только он собрался ступить на сушу, как земля содрогнулась, а море отступило. Второе знамение.

Цицерон впал в полное уныние. Он, который всегда поправлял, когда его называли оратором: «Называйте меня философом», стал меланхоликом, подобно поэту, к примеру, Овидию, находившемуся в ссылке в стране фракийцев.

В полном отчаянии вглядывался он в берег Италии, напоминая, по словам Плутарха, несчастного любовника. Меланхолия, эта весьма современная нам муза, столь редко посещала древних, что мы не можем удержаться и не процитировать одно письмо Цицерона к брату. Оно раскрывает натуру нашего оратора, и он предстает совершенно иным, незнакомым доселе человеком. Это письмо, написанное Цицероном, мог бы подписать и Андре Шенье [278], и Ламартин [279]. Оно датировано 13 июня 696 года от основания Рима и написано в Тессалониках.

«Брат мой! Брат мой! Брат мой! Если я посылаю тебе рабов без писем, думаешь, я обижен и не желаю тебя видеть? За что мне быть на тебя в обиде, брат мой? Скажи, разве такое возможно? Впрочем, кто знает… На деле, возможно, именно ты заставил меня грустить. Возможно, твоя зависть — следствие моей ссылки. Может, не я являюсь причиной твоего краха? Раз ты усомнился в этом, вот и расплата за хваленый всеми консулат. Он отнял у меня детей, родину, состояние, ну а у тебя, у тебя… Если бы у тебя не отняли меня, я бы и вовсе не плакал. Все, что у меня есть святого и хорошего, все это от тебя, но скажи, что же я дал тебе взамен? Траур души своей и свою боль, беспокойство за судьбу твою, несчастья, грусть, одиночество… И чтобы я не хотел тебя видеть?! О, я не хотел бы, чтобы ты видел меня, потому как — ах! если бы ты видел меня, то понял бы: я уже не тот, кого ты знал прежде, который в слезах расставался с тобой, с тобой, чьи глаза были тоже полны слез.

Говорю тебе: Квинт, от твоего брата не осталось ничего, кроме тени, отражения дышащего мертвеца. Отчего я только не умер?! Отчего не смог ты увидеть меня мертвым собственными глазами?.. Почему я не позволил тебе не только пережить меня, мою жизнь, но и мою славу? О! Признаюсь перед всеми богами, я был уже одной ногой в могиле, когда услышал голос, звавший меня. Он шептал мне слова, я слышал, как они доносятся со всех сторон, слова о том, что ты — часть моей жизни. И тогда я остался жить дальше!

Вот в чем я провинился! Вот сотворенный мною грех. Если бы я покончил с собой, как повелевали мне скорбные мысли, я бы оставил о себе воспоминания, и тебе не было бы нужды защищаться памятью обо мне. Сейчас я допустил ошибку: оставшись в живых, я не рядом с тобой; будучи живым, вынуждаю тебя обращаться к другим за помощью. Голос мой, так часто помогавший незнакомым людям, не в состоянии помочь тебе именно теперь, когда ты в опасности.

О, брат мой! Если рабы мои явились к тебе без писем, не говори: «Злость во всем виновата!» Нет, лучше скажи: «Это безнадежность, это высшее проявление слабости, которая кроется в глубине слез и боли!» Даже это письмо, что я пишу сейчас, — сколько слез увлажнило его! Ты считаешь, что я могу не думать о тебе, а думая, не разрыдаться? И когда я тоскую о брате своем, думаешь, я только о брате тоскую? Нет, не только! Тоскую и о тонкой душевной привязанности, преданности друга, сыновней любви и отеческой мудрости. Разве мог я когда-нибудь быть счастлив без тебя или ты без меня? О!.. Когда я оплакиваю тебя, разве не оплакиваю при этом и дочь мою Тулию? Сколько скромности, сколько рассудительности и благочестия! Дочь моя, облик мой, голос мой, душа моя! А сын мой, столь прекрасный и милый моему сердцу?.. Сын мой, которого я посмел по-варварски вырвать из своих объятий! Бедное дитя!.. Понятливее, чем я мог предположить, он, бедняга, так и не понял, о чем шла речь, И твой ребенок, которого Цицерон любит, как брата, чтит, как старшего брата!

Разве не я покинул самую несчастную из женщин, самую верную из всех, не позволив ей следовать за мной, чтобы было кому наблюдать, что останется от моего состояния, и защитить бедных моих детей?.. И все же, когда я мог, я писал ей…

Тебе я посылал письма через вольноотпущенника твоего Филогония, надеюсь, что ты получал их. В этих письмах я умолял тебя о том же, о чем просил устно через рабов своих, а именно: явиться в Рим как можно скорее. Прежде всего я хотел, чтобы ты прибыл туда как защитник на тот случай, если враги еще не пресытились жестокостью своей и несчастьями других. И если в тебе достанет храбрости, коей во мне уже не осталось (и это во мне, которого ты считал сильным), готовься к борьбе, которую тебе придется выдержать. Надеюсь — если вообще могу еще надеяться — надеюсь, что твоя неприкосновенность, любовь, которую испытывают к тебе сограждане, а может, даже жалость из-за моего несчастья защитят тебя. Если тебе кажется, что я преувеличиваю подстерегающую тебя опасность, поступай так, как считаешь нужным. Многие мне пишут на этот счет, многие твердят, чтобы я не терял надежды, но как не терять, когда я вижу врагов своих — таких сильных и друзей, покидающих меня. Некоторые просто предают. Все опасаются, что мое возвращение заставит их пожалеть о своем злодейском поступке! Но каковы бы они ни были, все же узнай, брат мой, как они относятся ко мне, и пиши, не стесняясь. Я буду жить до тех пор, пока моя жизнь нужна тебе, ровно столько, сколько ты будешь верить, что я в состоянии оградить тебя от опасности. Лишь это заставляет меня жить дальше, так как, поверь, не осталось сил для осторожности или философских убеждений, которые смогли бы помочь выдержать такие муки и устоять.

Знаю, бывали у меня времена более подходящие, чтобы встретить смерть, но я допустил ошибку, которую допускают многие, упустив это время. Не стоит говорить о прошлом — только раны бередить. Или же вспоминать о допущенных ошибках. Я более не опущусь до ошибки — не стану безропотно сносить несчастья и позор этой жизни. Разве что ровно настолько, насколько это необходимо для твоего счастья и нужд, клянусь тебе. Итак, дорогой брат, тот, который до недавнего времени считался самым счастливым человеком в мире благодаря самому себе, своим детям, жене, своему богатству, тот, который до недавнего времени считался равным великим мира сего благодаря своему влиянию и чести, уважению и благосклонности, именно он дошел до такого ужасного положения, до такого разрушения, что просто обязан обещать не ныть больше по поводу своей судьбы и по своим близким.