Наш колхоз стоит на горке, стр. 25

— Гони! — закричал Савельев.

Сорвался «газик» как метеор.

Впрыгнул Савельев на трактор, Василию бросил:

— Ну-ка, садись за плуги!

Ракетчик метнулся стрелой. Понял, в чем дело, Шишкин.

Взвыл трактор. Танком рванулся к полю. Танком вошел в огонь. Опустил Василий в землю железные плуги. Начался смертный бой.

Пламя лизало машину. Пламя кусало, как зверь, людей. Загорелась на Васе одежда. Затлела на Савельеве выходная районная пара. Дым застилал глаза. Врывался трактор в лавину огня, проскакивал. Быстро брал разворот и снова в безумной своей атаке шел в адово это пламя. А следом из-под плугов поднималась спасеньем земля, ложилась изнанкой наверх. Глушила собой огонь. Бороздой, как ручьем, преграждала ему дорогу.

— Держись! — кричал председатель. — Держись!… Слышишь меня, Василий!

— Слышу, — отзывался Василий. — Слышу… — И лишь губы кусал от боли.

Когда примчалась из Березок колхозная помощь, пламя уже угасало. На пропаханной полосе ревел, содрогаясь мотором, трактор. А рядом лежали Савельев и Вася. Смотреть на них было страшно.

Тут же на машине отправили героев в больницу, в район. Из района — немедля в область. Из области — самолетом в Москву.

В ПОЛЕТЕ

Самолет шел на большой высоте. Облака были ниже. Как «юпитер», в небе пылало солнце. Савельев и Вася лежали на носилках. Рядом дежурил доктор.

Степан Петрович то на короткие минуты приходил в себя, то снова терял сознание. И в эти короткие мгновения проносились в мозгу у Савельева одна за другой картины.

То видел Степан Петрович детство свое. Вот он — светлоголовый маленький мальчик. И рядом речка Лама, и почему-то мать на берегу. Молодая, красивая. В тревоге прижимает она к себе сына. Словно защищает его от занесенной над мальчиком сабли.

Потом мать пропадала, и возникала Маша. Бежала Маша берегом Ламы. А сзади бежал Савельев. Маша смеялась. Савельев смеялся. И вдруг этот смех превращался в раскаты орудий. Взлетала от взрывов земля под ногами. Савельев видел себя в танке. Танк врывался в огонь. Но тут же превращался в трактор. Затем трактор — в танк, и танк — опять в трактор. Путалось все. Савельев чувствовал жуткую боль. Он сжимал зубы. Но стон вырывался помимо воли.

Над ним наклонялся доктор. Савельев утихал и забывался.

Затем сознание вновь возвращалось. Перед Савельевым промелькнули лица Червонцева, деда Опенкина, Нютки с ее криком «не дам!». Почему-то наглое лицо Степана Козлова с криком уже самого Савельева «уходи!». Затем появилась фигура того знаменитого генерала, который приезжал однажды в Березки, его низкий поклон односельчанам и слова: «Спасибо. Намек понял. Виноват я перед Березками». Наконец, возник пруд и Анисья Ивановна. Сидит он вместе с Анисьей Ивановной. Сидят и молчат.

После этого Савельев забылся надолго. Когда к нему вновь явилось сознание, он увидел Березки. Словно бы с высоты, с полета. Стояла весна в Березках. Молодая зелень шумела вокруг. Журчала и пела на сотни тонов Переплюйка. Носились стрижи. В небе повисла радуга.

Видел Савельев село и широкую улицу, ту главную, центральную, которая стрелой пересекала Березки и уходила к небу до самого горизонта.

Последнее, что слышал Савельев, был гул мотора. Умер Степан Петрович на вышине, в полете.

Ракетчик остался жив. Через месяц он вернулся домой — в Березки.

НЕ ОСТАНОВИШЬ!

На похороны Савельева приехало в Березки много незнакомых людей.

Гроб с председателем был установлен в клубе. Рядом с гробом стоял портрет. Савельев чуть улыбался, глядя внимательно в зал. Снимок был сделан в годы войны. Совсем молодым смотрел с него на людей Савельев. Был он в танкистском шлеме. Казалось, что воин только что вернулся с лихой атаки и снят он на очень коротком привале. Вот-вот, казалось, шевельнется на портрете Савельев и снова ринется в бой.

Выступали на траурном митинге и свои, и приехавшие. Речи не открыли ничего нового. Жизнь председателя была у всех на виду. И тем горше была утрата.

И все же что-то новое появилось у всех. Задумались люди и поняли вдруг, что какие бы новые беды ни прошли над Березками, после Савельева к прошлому все закрыто. Не остановишь Березки теперь.

После похорон портрет Степана Петровича повесили в клубе. А через несколько дней в том же клубе состоялось общее колхозное собрание. Тема его — первые итоги колхоза в уборочной.

Все еще находились под впечатлением только что пережитого. Поэтому любой из выступавших касался и имени и дел Степана Петровича.

Вышел на сцену и дед Опенкин. С минуту старик стоял молча. Не ронял ни слова. Он лишь пристально смотрел на портрет председателя.

Тишина установилась редчайшая.

И вдруг:

— Пусть не в клубе висит Савельев! — прокричал старик. — Место ему на воле. Пусть своими глазами все видит. При жизни не боялся ветров Савельев. Ему и сейчас не страшно.

Старик замолчал и спустился со сцены. Шел он необычной какой-то походкой, медленно, не торопясь.

Лишь через несколько мгновений раздались первые тихие голоса:

— Верно.

— Место ему на воле.

— Пусть своими глазами все видит.

И тут взял слово Иван Червонцев.

— Согласен, — сказал Червонцев. — Только все же пусть портрет остается в клубе. А перед клубом на площади предлагаю от колхоза, от всех и от каждого, поставить Савельеву памятник.

Зал ожил. Пошли голоса по рядам. Дед Опенкин кричал:

— Я тоже за это! Только пусть будет и там молодым. И в шлеме танкистском пусть будет.

Стоит сейчас в Березках памятник председателю. Молод Савельев. В шлеме танкистском. Смотрит он вдоль села. Кажется, только вернулся боец из атаки. И тут, на гранитном камне, он на очень коротком привале. Вот-вот шевельнется гранитный Савельев, улыбнется Савельев людям и ринется снова в бой.