Карандаш плотника, стр. 26

Но ведь он уже был приговорен к пожизненному заключению!

Значит, приговорят еще к одному. На случай, ежели воскреснет.

Думаю, его там как следует обработали, рассказывал Эрбаль Марии да Виситасау, но доктор ни словом не обмолвился о том, что происходило в комиссариате, даже когда мать Исарне стала разглядывать его лицо, отыскивая следы пыток. На шее, за ухом, у него и вправду был большой синяк. Монахиня погладила синяк кончиками пальцев, но тотчас отдернула руку, словно ее ударило током.

Спасибо за заботу и сочувствие, матушка. Меня отправляют в другой отель, и он будет посырее этого. В Галисию. На остров Сан-Симон.

Она отвела взгляд к окну. Из окна была видна горная тропка, тянувшаяся на золотистом фоне цветущего дрока. И монахиня сказала с улыбкой юной послушницы:

Видите? Господь закрывает одну дверь и отворяет следующую. Теперь вы будете ближе к ней, к вашей жене.

Да. И это отлично.

Когда представится возможность, обнимите ее покрепче – и от меня тоже. Не забывайте, что и я поучаствовала в вашей женитьбе.

Обниму. Очень крепко обниму.

19

Даниэль Да Барка быстрым взглядом окинул цепочки окон в надежде хотя бы мельком увидеть там взмах крыльев белой голубки – монашеской токи. Но не увидел. Он простился с больными арестантами – с каждым по очереди за руку. У ворот его ждала стайка монахинь. Ее там не было. Мать Исарне молится в часовне, сказала ему самая старая из них таким тоном, словно передавала весточку. Он кивнул. Они смотрели на него выжидательно. Ветерок колыхал их одежды – белыми прощальными взмахами. Наверное, нужно что-то сказать, подумал он. Нет, не стоит. Потом все-таки улыбнулся.

Мое благословение, святые сестры! И перекрестил воздух жестом священника.

Они засмеялись, как девчонки.

А ты, что ты им сказал? – спросила Эрбаля Мария да Виситасау.

Я не сказал ничего. Что я мог сказать? Как приехал, так и уехал. Все равно как его тень.

Эта сцена, должно быть, произвела впечатление на сержанта Гарсиа. Я выполняю приказ, доктор, промолвил он, надевая на того наручники и словно испытывая неловкость от того, что таким вот образом нарушает обряд прощания. Согласно полученным инструкциям, им с капралом Эрбалем предстояло сопровождать заключенного – доставить его обратно в Галисию. Там также указывалось, что речь идет об «особо важном преступнике, противнике режима», приговоренном к пожизненному заключению. Так что сержант Гарсиа прибыл в тюремный санаторий, приготовившись к самому худшему и в сильном раздражении, ведь им предстояло проехать через всю Испанию на поездах, которые имеют обыкновение ползти не быстрее кающихся грешников с крестом на плечах. Но его успокоил вид арестанта, окруженного букетом монашек, с обожанием глядящих на него. Он вспомнил слова одного пожилого сослуживца: все эти образованные, они все равно как цыгане -упадут, отряхнутся и дальше идут… Куда хуже тот, что достался мне в товарищи, словно из могилы встал, подумалось сержанту Гарсиа, когда они сели в первый поезд – Валенсия – Мадрид. Сидит насупленный. Будто с жестокого похмелья. Похож на усердного гробовщика. Пока доедем до Виго, у него, чего доброго, глаза паутиной затянет.

Извините, что прерываю ваше чтение, доктор, но я хотел бы воспользоваться случаем и получить разъяснение по такому вопросу: есть одна вещь, которая давненько не дает мне покоя. Вы врач и должны в этом разбираться. Почему нам, мужчинам, всегда неймется? Ну, вы понимаете, о чем я говорю.

Вы имеете в виду секс?

Именно, со смешком кивнул сержант. И потер руки, сложив ладони крест-накрест – фру-фру. Именно о том и речь. У животных случаются перерывы, так? Вот я о чем. У них бывает течка, гон, а потом – перерыв. А у человека – ничего подобного. Древко нашего знамени всегда гордо поднято вверх!

Это вы о себе?

О ком же еще? Как увижу женщину, ни о чем другом уж и думать не могу. Да и со всяким мужчиной то же самое происходит, разве не так? Может, по-вашему, это болезнь какая?

Не совсем так. Это лишь симптом. Подобное чаще встречается в землях, где люди не слишком утруждают себя работой.

Он повторил жест сержанта, потерев ладони – фру-фру. Ну, вы понимаете, о чем я.

Сержанту Гарсиа такой ответ пришелся по душе. Он захохотал и глянул в сторону Эрбаля. Ловко срезал, а, капрал?

Я неважно себя чувствовал, продолжал рассказывать Эрбаль Марии да Виситасау.

Чуть больше года назад они проделали путь в тюремный санаторий. Теперь в Мадриде, на Северном вокзале, пересели на экспресс, отправляющийся в Галисию. Им предстояло в обратном направлении повторить маршрут того, заблудившегося в снегах состава. Дело было весной, и солнце играло бликами на наручниках доктора, так что их можно было принять за часы с металлическим браслетом. Но Эрбаль чувствовал себя неважно. Он вдруг ощутил собственную бледность, словно прилег на холодную и влажную подушку.

Все в порядке, капрал?

Да, сержант. Просто в поезде меня всегда укачивает.

Наверное, это у вас из-за пониженного давления. А что там, кстати, творится с этим давлением, доктор? Правда, что оно каким-то образом связано с сахаром?

Сержант Гарсиа был весьма словоохотлив. Когда беседа затихала и доктор Да Барка снова пытался найти укрытие в книге, сержант придумывал новую тему, словно желая отвлечься от монотонного стука колес. Они с доктором заняли места у окна, друг против друга, а Эрбаль дремал чуть поодаль, положив винтовку на колени. Больше в купе никого не было. На одной из станций, уже в сумерки, Эрбаля разбудил скрип двери. В их купе заглянула женщина, которая одного ребенка прижимала к груди, а второго вела за руку. На голове у нее был повязан платок. Она очень тихо сказала: Иди, сынок, иди. Нам не сюда.

Снова задремав, Эрбаль услышал, как доктор Да Барка разговаривает с той самой монахиней, с матерью Исарне. Он говорил: Воспоминания – это энграмы. А что такое энграмы? Это вроде рубцов или шрамов в голове. И Эрбаль тотчас увидел выстроившихся в очередь людей с зубилом в руке, и каждый сделал ему в голове по зарубке. А он почти всех молил: Не делайте мне в голове зарубок. Пока не появилась Мариса, девочка Мариса, и тогда он сказал ей: А вот ты сделай мне в голове зарубку. Потом возник Нан. Голова – словно из ольхи. Нан сделал ему лишь легкий надрез и сунулся туда носом, чтобы понюхать. Потом явился его дядя-охотник и занес над ним руку с ножом, промолвив: Мне очень жаль, Эрбаль. И тот ответил: Если надо ударить, ударь, дядя. Но потом оказалось, что голова его испачкана вроде как сажей, и дело происходит в Астурии, и женщина кричит, а офицер приказывает: Пли! Пли! Сукины дети! А он все повторял: Нет, не делайте мне этой зарубки.

Потом он увидел себя в лесу, у дороги, и была лунная августовская ночь. Перед ним стоял парень в форме с лицом дяди-охотника, и Эрбаль хотел спросить его: Зачем? Зачем ты делаешь мне эту зарубку? Он вспомнил про карандаш. Карандаш плотника. Женщина, повязанная платком, сказала: Иди, сынок, иди дальше. Нам не сюда. И он проснулся, обливаясь потом, и стал рыться в вещевом мешке.

Эй, капрал! А мы ведь уже едем по вашей галисийской земле. Разве не видите – вон какой дождь льет? Вы мне задолжали три ночных дежурства!

И добавил тихим голосом:

Охранник хренов! Хоть под бомбами будет дрыхнуть.

На дне вещмешка он отыскал карандаш.

Привет, Эрбаль! – сказал ему художник. Мы уже в Монфорте. Тут наши с тобой дорожки разбегаются. Я – на север, в Корунью, а ты – на юг. Смотри, береги этого человека!

А что я могу сделать? – пробормотал Эрбаль. Тут у меня добрых покровителей нету. В Сан-Симоне меня никто не оставит. Пошлют куда-нибудь в другое место.

Гляди, сказал художник. Вот и она!

И это на самом деле была она. Рыжеватые волосы и сияющие глаза, которые словно развеивали туман, устилавший перрон. Доктор поднял скованные вместе руки и принялся костяшками пальцев стучать в окно.