Степан Сергеич, стр. 47

Все рассказанное мало удовлетворило Виктора Антоновича, и он порасспрашивал о Туровцеве еще и еще поподробнее. Остался доволен — не столько ответами, сколько тем, что получил ценную информацию, и обнадежил:

— Разберусь. Наказывать надо, тут все ясно — традиция, не мы накажем — так нас накажут… Но я разберусь.

Разобрался. Ударил по Туровцеву глубоко принципиальный приказ, ударил со страшной силой, вихрем налетел, а когда пыль рассеялась, то увидели Туровцева живым и невредимым. Не начальник БЦК теперь, а контрольный мастер, то есть оклад на сто рублей больше.

Степан Сергеич удивился. Ловко устроил Баянников! Вот в чем дело-то!

Приспосабливаются люди к обстоятельствам. Вроде бы и наказали человека, но так наказали, что повысили его. Начинал догадываться Степан Сергеич: все эти перемещения, повышения и понижения — от неумения, нежелания или невозможности изменить обстоятельства. А слово «наказали»… слово само по себе не раскрывает всего того, что в нем содержится, слово конкретно значимо только в окружении других слов, слово привязано ко времени написания или произнесения его, когда еще в силе принятый смысл его.

Зато глагол «приспосабливаться» вечен в своей первородности. Институт, завод, цех, рабочие под себя, под нужды свои подгоняют одежду, сшитую для них портными, умеющими кроить по одному общегосударственному фасону. Сам Труфанов тоже упражняется в портновском ремесле, но с оглядкой на цеховые пристрастия и вкусы, и так умело наприспосабливался, что худого слова о себе не услышит. Установилось какое-то подобие джентльменского соглашения между администрацией и рабочими. Всем своим поведением монтажники и регулировщики второго цеха вбивают в сознание Труфанова такую мысль: у нас есть кое-какие грешки, мы, в частности, помаленьку пьем на работе, но зато мы не вопим во всю глотку о сверхурочных, о суточных бдениях в конце месяца, о радиоактивных препаратах, которые, возможно, подорвут здоровье наших детей, — мы, короче говоря, помалкиваем, и вы, Анатолий Васильевич, будьте добры, закрывайте свои директорские глазенки на наши, не скроем, дурные шалости, можете, никто не возражает, для виду, для комиссии разных громыхнуть приказом о решительном искоренении чего-то там, с алкоголем связанного, но не более, а то, не ровен час, позвоним в ЦК профсоюзов и пригласим кое-кого, пусть они вскроют склад готовой продукции и убедятся, что заприходованные радиометры не у заказчика, а в цехе на переделке, — ну, лады, Анатолий Васильевич?

Степан Сергеич впервые подумал о себе как о человеке, лишенном в значительной мере способности к приспособлению. Подумал и отогнал эту мысль, но она возвращалась, она подпитывалась другими размышлениями и наблюдениями.

Многие — на заводе, в КБ, в лабораториях, — приспособившись, ныне пугаются последствий своего соглашательства и с надеждой посматривают на Степана Сергеича: а вдруг что получится?..

Не одного Степана Сергеича возмущала готовящаяся расправа с Туровцевым.

В цехе кричали о том, что нашли стрелочника, что наказывать надо кого-то другого. Кого? Никто не знал.

Единственный, кто рта не раскрыл, руки не поднял в защиту, был сам Туровцев. С прежней неторопливостью обходил он контролеров, подсаживался к регулировщикам, заполнял в своей комнате формуляры, паспорта, сертификаты на качество. Вежливо улыбался, когда слышал причитания монтажниц, прослышавших о будущем приказе.

— Ну, а ты как смотришь на все это? — спросил его Петров. — Говорят, понизят тебя до контролера шестого разряда. Тыщу рубликов, не больше, получать будешь.

— Ну и что? — Туровцев удивился. Посмотрел на Петрова так, словно сомневался, нужно ли продолжать, способен ли Петров понять его. — Чепуха все это.

— Что — чепуха?

— Все. — Туровцев обвел рукою цех и то, что за цехом.

Петров так поразился, что даже не присвистнул по своему обыкновению.

— А что же не чепуха?

Тем же сомневающимся, оценивающим взглядом Туровцев посмотрел сверху вниз на него (Петров сидел).

— Надо так: служить людям, обществу. Остальное — довески, окурки, обрезки, чешуя.

— Служить… — как эхо повторил Петров. — Служить… М-м-м… это интересно весьма.

— Кому-то да. Но не тебе.

— Это почему же?

— Потому что ты трепач.

Эта его уверенность обидела Петрова. Весь день он наблюдал за Туровцевым, якобы случайно оказывался рядом с ним. Что за человек Туровцев, которого он знает почти три года? Ничего, в сущности, выдающегося… Как-то поставил себя так, что никто его не обманывает. Наряды на градуировку и регулировку закрывает, веря на слово. Вспыльчив, но умеет сдерживать себя…

Иногда обидится, покраснеет, желваки заходят по широким скулам… Нет, пересилил себя, уже спокоен… Есть у него — это точно — какая-то цель, существуют какие-то принципы, какая-то система взглядов…

Сколько ни бился Петров, Туровцев захлопывался, оставался непознанным.

За обыденностью, за простоватостью — дичайшая сложность, не выплеснутые наружу драмы, борьба упорная, тихая и незаметная. Человек живет, самый пройдошистый корреспондент ничего о нем не придумает, до того этот человек кажется примитивным, а он — личность выдающаяся, частица мира…

Противными стали Петрову собственные шуточки навынос, вымогательство.

Он выволок из-под кровати все запасы спирта — три канистры. Зачем они ему?

Пусть лежат, запихнул он канистры обратно — авось пригодятся.

Вот так вот. Считаешь себя исключительным, уникумом (как же, всю жизнь в бегах), отказываешь другим в праве на исключительность (тоже мне сосунки из пионеротряда!). Вот так вот. Каждый прожил столько же, сколько ты.

Есть в лагерях такая категория — «один на льдине». Одиночка, оборвавший все связи с другими заключенными. Не говорит ни с кем, неизвестно, где спит, не работает, своей ложки-миски не имеет.

Петрову приснилось, что здесь, в Москве, он — «один на льдине».

Прогонял наваждение явью, твердил себе, что он работает вольно, у него есть работа, он передовик даже какой-то, бугром назначен, бригадиром.

Утром пришел в цех, увидел Котомину и сразу поверил в то, что сна не было.

Дважды Степан Сергеич решительным шагом направлялся к Игумнову и дважды трусливо сворачивал в сторону. Извиняться он не любил, всякий раз вынуждал себя, подстегивал, а повиниться надо. Ведь он понял, что цех выпустил пятьдесят негодных «Кипарисов» не по злой воле одного человека.

Потоптавшись у стола Игумнова, Степан Сергеич неуверенно произнес:

— Я ошибался. Вы не жулик.

— Давно бы так, — равнодушно сказал Виталий, не подняв даже голову, не отрываясь от бумаг.

Обломался диспетчер или не обломался — брать его в сообщники Виталий не желал. В диспетчере хранятся неисчерпаемые запасы особой шелагинской честности. И разговор этот не вовремя. Надоело выкручиваться. Надоело.

Только и знаешь что выкручиваться. Ни одного спокойного дня. Вчера на совещании у директора хором прикидывали, как протолкнуть в плане еще десяток радиометров. Теоретически рассуждая, протолкнуть никак нельзя, физически невозможно. Труфанов подвел итог: радиометры будут, поскольку цехом руководит не кто-нибудь другой, а Игумнов. И все заулыбались. Игумнов все может, Игумнов ради плана на все способен… И пришлось выкручиваться.

Получили приборы для настройки, отвели в градуировочной угол, посадили бывших десятиклассников. Те довольны, что приобщаются к интеллектуальной профессии, и регулировщики рады. Надоело выкручиваться, а надо.

Профессиональная гордость обязывает, самолюбие — что-то есть возвышающее в приобретенной репутации человека, способного на все. Директор провернул через министерство приказ: начальнику второго, основного, цеха Игумнову В.А. в который раз повысили оклад.

— Я все думаю, думаю, думаю… — с огорчением заговорил Степан Сергеич, присаживаясь ближе, — Все думаю… («Напрасно думаешь», мысленно добавил Виталий.) Думаю и прихожу к такому выводу. Все, что делается у нас в конце месяца, это не обман. То есть это обман и в то же время не обман…