Степан Сергеич, стр. 12
— Понятно.
— Желаю успехов. С любым вопросом обращайтесь ко мне.
Инспектору по кадрам полагался уютный кабинетик. Мебель — новенькая, все новенькое, на столе — два телефона. Вот и ропщи на жизнь Вчера еще с трепетом заходил в отделы кадров, а сейчас сам решаешь, кто достоин быть принятым на работу, а кому можно сказать вежливо и сухо: «К сожалению, вы не устраиваете нас».
Степан Сергеич нашел за стеклом шкафа вожделенный КЗОТ, хотел раскрыть его, расшифровать таинственные буквы и цифры, но передумал. Зачем?
16
Степан Сергеич редко видел своего шефа Баянникова. Заместитель директора бегал по институту и заводу, все замечал, все узнавал первым.
Когда надо — найти его оказывалось просто. Секретарша обзванивала вахтеров, и Виктор Антонович прибегал, мгновенно разбирался: этого — во второй отдел, эту — в проблемную лабораторию. Степана Сергеича Баянников хвалил, подписывал не читая сочиненные инспектором приказы об увольнении и принятии.
Степан Сергеич в скучную работу внес железный порядок и систему. Чутко следил за потребностями цехов, составил (для себя) график, всегда знал, кто нужен заводу, а кто нет, не хуже строевого устава выдолбил КЗОТ с его противоречивыми поправками, интересовался, чем занят каждый человек в его империи, читал на досуге технические книги. Подумал, посовещался с Катей, сам себе выписал справку и отнес документы в заочный политехнический.
— Вы на верном пути, — сказал Виктор Антонович.
Зарабатывал он хорошо. Купил наконец-то костюм, теперь только внимательный взгляд распознал бы в нем кадрового офицера — по особой почтительности в обращении со старшими, по выправке, по пунктуальности.
Катя набралась смелости и созналась в том, что не отправила деньги Виталию. Степан Сергеич побрюзжал и написал заявление в кассу взаимопомощи.
Деньги отправил переводом. Адрес давно известен: безвременно погибший генерал переписывался когда-то с комбатом. Много раз проходил Шелагин мимо игумновского дома и гадал, чем занимается сейчас его бывший воспитанник.
17
Перевод дошел до Виталия, почтальон принес деньги. Виталий запихал их, не считая, в карман, вылетел из подъезда. Он влюбился. Его любимая смотрела синими, черными, карими, серыми и зелеными глазами; она по-мальчишески стригла волосы, отпускала их до плеч, наворачивала сложные сооружения или крутила примитивную косу; она жила где-то рядом, назавтра переселялась в Марьину Рощу, потом — на Таганку; она бродила по Москве, каталась на такси, вихрем неслась в тоннелях метро, не подозревая, что ее ищут, ее стерегут, ее ждут и что ее любят.
Это было желание любить, жажда слов — их надо услышать, обилие слов их надо высказать. Дипломный проект написан, до конца практики еще полтора месяца. Виталий скитался по Москве. Стояла редкая жара, камни, стены, дома источали жар и запах жара, сухой и пыльный; в городе — ни одной строго правильной линии, все искажалось потоками струй перегретого воздуха. Под вечер налетал короткий бурный дождик, и тогда по улицам прокатывались волны свежих утренних запахов.
Оброненная случайно фраза подхватывалась, перевиралась и возвращалась девушкам. Они оглядывали пристававшего к ним парня, видели его покорные глаза, улыбку — и начинался разговор на грани правды и вымысла, непринужденности и хамства. У первой попавшейся цветочницы вручался букетик, происходил обмен именами. Через час Виталий убеждался, что это — она.
Многие московские девушки услышали в лето 1955 года о курсантской жизни в городе на Волге и о капитане Шелагиие. Виталий знал, что нельзя полузнакомым людям рассказывать это, и говорил, говорил, говорил… Он одурел от счастья.
Девушки выслушивали откровения, почти все они красивого парня называли про себя чокнутым, иным он казался простым, добрым, но с заскоками, с закидоном.
Много пощечин и оплеух заработал Виталий, много обещаний продолжать знакомство, но только завтра; не раз девушки звали па помощь братьев, соседей или знакомых; не раз его спускали с лестниц, дважды легонько поколачивали, и не раз просыпался он в чужих комнатах.
На Солянке он попал в засаду: ревнивая дворовая шпана била его упорно и долго и поломала бы ему руки и ноги, не завизжи в страхе девчонка, которая привела сюда Виталия. Ни один таксист не брал его, избитого, в машину, метро уже закрылось. Виталий, попетляв, пришел к Асе.
— Здрасте! — пропела она. — Надрызгался, стиляга?
Увидела кровь и полетела за водой на кухню. Обмыла лицо, натерла чем-то, подергала вывихнутые пальцы его, ругалась почем зря. Утром допросила:
— Где шляешься, где? Куда тебя черти носят? Зла на тебя не хватает!
Виталий пустился в долгие объяснения. Хочется, говорил он, любить, вот он и искал Джульетту — через многих Розалин, все по науке, так сказать…
— Джульетта — это я!
Такая уверенность заставила Виталия приподнять голову (он лежал), глянуть на Асю, а боль помешала сожалеюще пожать плечами. Тоже мне Джульетта! Халатик поприличнее купить не может, такой халатик в химчистку не примут, отправят в санпропускник.
— Я — Джульетта! — Ася воинственно взмахнула рукой. — Но теперь не танцую ее. Перешла на пение.
Виталий захотел послушать «Лучинушку». Петь Ася отказалась. Голос уже принадлежал не ей, а народу — так выразился худрук. Голос принес ей первую премию на смотре.
18
Виталий Игумнов с отличием кончил институт, привинтил к лацкану ромбик и пошел работать в малолюдную лабораторию громадного НИИ. Руководил ею доктор технических наук Борис Аркадьевич Фирсов. Лаборатория теоретически обосновывала необходимость включения того или иного прибора (его разработки) в перспективный план министерства.
В конце декабря начальник лаборатории сказал Виталию:
— Скоро вы будете старшим инженером… Мне нравится, как вы работаете.
Выражаясь по-газетному, вы трудитесь в счет пятьдесят шестого, а то и пятьдесят седьмого года… Но язык, язык! У вас ужасный язык!
Инженерную жизнь Виталий начинал неосторожно, в первый же день разругался с Фирсовым. А сейчас, при упоминании о пятьдесят седьмом годе, ответил:
— Вы, Борис Аркадьевич, где-то на рубеже пятьдесят второго.
— Послушайте, Игумнов, не будем ругаться…
— Нет, будем.
— Хорошо… Я слабохарактерен, я малодушен…
В этом-то его нельзя было обвинить, настоять на своем он умел. Инженеры жаловались: не успеешь собрать материалы, углубиться в тему, как Фирсов, озаренный очередным открытием, уже дает новое задание. Начинались поиски нужных журналов, стендов для опытов. Фирсов бегал по институту, выбивал их.
Только успокоится — звонит главный инженер и напоминает, что проблемная тема, висящая на нем, Фирсове, до сих пор не разработана.
— Я занят более важной! — кричал в трубку начальник лаборатории и на несколько минут погружался в оцепенение. Вскакивал, бросался к сейфу, оттуда летели на стол чертежи, папки. Фирсов два или три часа работал, огрызался, когда его отвлекали, затем влетал в комнату инженеров, рычал на них, требовал темпов и темпов. Если у кого-нибудь случалась заминка, Фирсов сразу забывал о проблемной теме, спешил на помощь.
В январе Игумнова назначили старшим инженером. Кроме оклада, у него ничего не прибавилось — ни работы, ни подчиненных. Оставался, как и раньше, по вечерам, по-прежнему ругался с Фирсовым. Ни с кем не сходился, был ровно знаком со всеми. Из соседней лаборатории приходила местная красавица.
Виталий ее не замечал. Правильно, посмеивались инженеры, при такой бурной карьере надо быть разборчивым.
И неожиданно для всех он подружился с двумя инженерами-неудачниками, над которыми часто смеялись в лаборатории. Они тоже задерживались по вечерам на работе — отвоевали у Фирсова отдельную комнату, оттуда допоздна разносилась по коридору изощренная брань. Бывали недели, когда неудачники молчали, только свет из-под двери выдавал их присутствие. У Виталия однажды кончились спички, он постучался к ним в комнату, поинтересовался, какое грозное оружие куется под покровом ночи. Неудачники — молодой и старый переглянулись, помялись, пошептались в углу, взяли с Игумнова слово, что тот «никому ничего», и, перебивая друг друга, посвятили чужака в тайну.