Васек Трубачев и его товарищи (илл. Г. Фитингофа), стр. 67

Митя отошел. Люди долго стояли на улице и смотрели вслед красноармейцам. А к вечеру пришли пастухи и рассказали, что недалеко от Жуковки произошел тяжелый бой.

Митя вспомнил седоусого командира и отказался от мысли отправить ребят с военными частями.

Но время шло, надо было на что-то решаться… Железнодорожная станция была почти восстановлена, но поезда еще не ходили.

Митя решил пробираться пешком к Жуковке, чтобы при первой возможности уехать.

В селе побывал Матвеич. Ребята с интересом смотрели на него: на глубокий шрам, на живые, блестящие глаза под мохнатыми бровями. Все уже знали, что это тот самый товарищ Николая Григорьевича, который живет на пасеке. Они расспрашивали его об отце учителя. Матвеич рассказал, что "старый" живет хорошо, дочка Оксана часто навещает его.

— Ничего, мы с ним еще повоюем! — закончил Матвеич.

Когда ребята вышли, Митя подсел к нему:

— Завтра хочу идти, Иван Матвеич! Пойдем к станции, будем поблизости выжидать первого поезда…

— Сидеть нечего, — насупившись, сказал Матвеич. — Фашисты надвигаются со всех сторон. Только лучше лесом идти на шоссе неспокойно — бомбят, проклятые!

— Мы ночью выйдем. За деревьями по лесу проскочим как-нибудь, — вздохнул Митя. В глазах у него все эти дни стоял разбитый грузовик и свежая насыпь.

Матвеич ушел со Степаном Ильичом. С ним у него были свои, особые дела. Они заходили в хаты к колхозникам, беседовали то с одним, то с другим. Матвеич пробыл в селе до вечера. Уходя, еще раз сказал Мите:

— Двигай, сынку!

После обеда Митя собрал ребят, велел им приготовить свои рюкзаки и ложиться спать.

— Выйдем ночью.

Ребята заволновались. Бегали по селу прощаться; колхозники с грустью расставались с ними:

— Привыкли мы к вам, как к родным, хлопцы!

— Что поделаешь! Надо, надо до дому добираться, родителей успокоить! Время военное, — хмуро говорили деды.

Татьяна пекла на дорогу хлеб. Баба Ивга подходила по очереди к ребятам: гладила рыжий чуб Васька, обнимала Севу; грустно улыбаясь, глядела на Мазина, Русакова, Одинцова и Сашу. Притихший Жорка прижимался к ее подолу.

— Вот и расстанемся мы, голубята мои! Тай, може, и не побачуть мои старые очи, яки с вас хлопцы повырастают. А чую я сердцем — хорошие из вас люди будут: на работу скорые и народу верные. До всего вы дойдете. В коммунизме жить будете. Може, и вспомните тогда старую бабу Ивгу, що любила вас да привечала в своей хате.

Ребята низко склонились над рюкзаками, сопели, шумно сморкались.

— Никогда мы не забудем вас, баба Ивга, и Татьяну, и дядю Степана, и Жорку! — Неловко подходили, стесняясь сказать ласковое слово, выдать свое волнение. — Спасибо вам всем… спасибо!

Степан Ильич хмурился, пробовал шутить:

— Как же так? А я вас уже в дети принял!

Он часто выходил из хаты, стоял на крыльце и, склонив набок свою большую голову, слушал.

Из-за леса сквозь гул орудий и пулеметные очереди доносился какой-то мерный лязгающий шум. Митя, прихрамывая, выходил к Степану Ильичу. Они слушали вдвоем, стараясь понять, что означает этот шум.

Уложив ребят, Митя нарезал длинные бинты из холста, крепко забинтовал ногу и прошел по селу. Колхозники, стоя у ворот, молча смотрели на небо, на лес, на шоссейную дорогу.

Поля были убраны; далеко за рекой расползалось по земле дымное пламя. Старухи крестились, молодицы загоняли в хаты ребятишек, деды, собравшись в кучу, вполголоса беседовали о событиях. В селе было глухо и тревожно. Около будок, звякая цепями, завывали привязанные собаки. Стемнело… Митя поднял ребят. Степан Ильич заторопил:

— Живо, бабы! Собирайте хлопцев!

К ночи грозное пламя охватило горизонт. В багровом свете, прорезая облака, завыли немецкие бомбардировщики.

Ребята стояли одетые, с вещевыми мешками за спиной. Баба Ивга дрожащими руками наливала им в кружки молоко. Ели стоя, не разговаривая. Степан Ильич давал Мите последние наставления:

— Потемну за деревьями идите… Забомбит — в лес подавайтесь…

Прощание было торопливое, наспех. По двору прошли гуськом. Освещенная заревом могучая фигура Степана Ильича остановилась у ворот. Земля дрожала от орудийных залпов.

Степан Ильич поднял руку:

— Стойте!

По дороге бешено мчался конь; пригнувшись к гриве, седок что-то кричал звонким, мальчишеским голосом. В селе торопливо хлопали ставни, скрипели ворота.

Из темноты вырвался Генка и на всем скаку круто осадил Гнедого:

— Фашисты!

В село с глухим шумом въезжали вражеские мотоциклы. Они шли замедленным ходом, сплошной колонной надвигаясь из темноты. Солдаты, в зеленоватых шинелях и в глубоких касках, сидели как неживые, положив на руль неподвижные руки и не глядя по сторонам. Очки, похожие на маски, скрывали их лица. Казалось, что это движутся не люди, а заводные, пущенные вперед автоматы, бесчувственные и безликие, вселяющие ужас и ненависть в живое человеческое сердце.

Степан Ильич дрогнул, отвернулся:

— Живо, хлопцы, до хаты! Запирайте ворота!

В темноте он увидел белое лицо Генки, приникшего к мягкой гриве Гнедка и махнул рукой:

— Ховай коня!

Генка дернул поводья. Гнедой встал на дыбы и, круто повернув, исчез, сливаясь с чернотой ночи.

Глава 23

ТЯЖКИЕ ДНИ

По селу идет мальчик. На нем полинявшая от солнца майка, серые трусики. На рыжих кудрях смятая тюбетейка. Он идет вдоль плетней, чутко прислушиваясь к чужим, гортанным голосам, звучащим на селе. Около голубой школы стоят прислоненные к забору немецкие мотоциклы. Солнце припекает каски часовых; из раскрытых окон вырываются резкие, незнакомые голоса. В школьные ворота влетает легковой автомобиль, из него выходят гитлеровские офицеры. Васек закрывает глаза, стискивает зубы. Не снится ли ему все это? Нет, не снится.

Вот у колодца стоит женщина. Два дюжих гитлеровца подходят к колодцу. Женщина, торопясь, поднимает ведра. Плещется вода, сбегает ручейками с пригорка. Солдат хватает у женщины ведро и, бросив на землю каску, опускает в чистую воду руки, плещет себе на голову, на шею, фыркает от удовольствия, приглашая приятеля последовать его примеру. Женщина, не глядя в его сторону, уносит одно ведро.

— Подавитесь, проклятые! — шепчет она, проходя мимо Васька.

Вот на дворе у Костички, жены кузнеца, пляшут гитлеровские солдаты. Один из них, худой, как жердь, прижав ко рту губную гармошку, приседая и подпрыгивая на тонких ногах, наигрывает плясовой мотив. Неизвестная, чужая песня будоражит вылезшего из будки пса. Подняв вверх морду, он тоскливо воет. Громкий гогот стоит во дворе. Костичка тихо бредет из своей хаты. Трое ребят плетутся за ней; самый маленький, держась за материнскую юбку, пугливо оглядывается. Лицо у Костички потемнело от бессонных ночей и тревоги за мужа. Кузнеца Костю забрали с Митей. В ту ночь много молодых увели из села.

Васек никогда не забудет, как гитлеровцы забирали Митю, как на рассвете вломились они в хату дяди Степана и, топоча сапогами, лазили по всем углам — искали красноармейцев. Митя сразу привлек их внимание: у него была бритая голова и забинтованная нога.

— Зольдат? — Двое солдат приставили к его груди автоматы: — Пошоль!

Ребята закричали, бросились к Мите. Степан Ильич отстранил ребят и закрыл собой Митю.

— Он хлопчик, хлопчик… брат… школьник! — кричал он прижимая к сердцу ладони.

Солдат толкнул Митю в спину:

— Пошоль!

Васек Трубачев вспоминает, что вместе с ребятами он снова бросился вперед, но Митя повернул к нему белое лицо и предостерегающе крикнул:

— Трубачев, останься!…

Никогда не забудут они, как Митя, хромая шел по двору под конвоем гитлеровцев. Ребята смотрели в окно, онемев от ужаса.

У двери, тяжело дыша, стоял Степан Ильич. Баба Ивга накинула платок: