Сабля Лазо, стр. 9

Тимка поднимает неудобный Кирькин мешок, взваливает на плечи.

— Бери мой. Шагом марш!..

«Выручает, — думает Кирька. — Спасибо».

Час идут, второй, третий. Кирьке и Тимкин мешок в тягость. Не ходок он, что говорить, ноги дрожат, руки отваливаются, плечи огнем горят. Брякнуться бы сейчас под сосенку, захрапеть до вечера. Глядишь, по холодку легче будет.

Тимка замечает, как друг его киснет, опять надо что-то придумывать.

— Кирька, ты какие сказки знаешь?

— Разные.

— Смешные?

— Если про попов сказывать — живот надорвешь.

— Расскажи, которые смешные. А я стих прочитаю, про ямщика.

Не разгадать Кирьке Тимкину уловку. Тимка сам все сказки знает, а все равно смеется. Которые повторить просит.

И Кирьке легче становится.

Так и шагают с горы на гору, из пади в падь. Отдохнут, сухарики погрызут, водички родниковой попьют. И снова в путь-дорогу.

Тайга сегодня шумливая, лохматая. Ветер то поверху пролетит, то понизу проскачет. Сосны сейчас же заговорят, зашушукаются. Дерево к дереву клонится, ветка к ветке припадает. А потом опять вдруг стихнут.

В лесу все есть: рябчики, тетерева, козы. Не боятся они ребят, наоборот, поддразнивают. Хлопнет крыльями глухарь, зашумит по лесу — у Кирьки враз колени сгибаются.

Ни дезертиры, ни разбойники по дороге не попадаются. А уж если б набрели на них — прощай, губановская мука.

С последнего перевала ребята спускаются незаметно. Теперь только падушку [1] перейти, по увалу немного прошагать, в сторону от дороги свернуть. Там у ключика зимовьюшка стоит. Прочная зимовьюшка, теплая, в любой мороз не застудишься.

— Прибыли, Кирька!

Вдруг по лесу выстрел шарахнулся. Гулкий, перекатистый. Сразу можно определить: винтовочный выстрел.

Тимка на Кирьку смотрит, Кирька на Тимку. Этого еще не хватало! Все шло хорошо, и на тебе...

— Что делать, Тимка, — трясется Кирька. — Назад удирать?

— Ну да, за этим и шли! Сядь под эту сосну, сиди, пока не приду. И никуда, чтоб ни случилось. Понял?

— Ладно, только скорее, — стучит зубами Кирька.

Тимка прямиком через увал идет, не опасается. Кто бы там ни был, в мальчишку стрелять не станут. Разве шальная пуля заденет. Так от нее никаких заговоров нет.

Все ж перед спуском на ту сторону Тимка минут пять за сосняком прячется, местность осматривает. Отец его так учил. Хочешь увидеть зверя — меньше ходи, больше смотри да слушай. И человека одинаково: где-нибудь да вынырнет.

Смотрит Тимка и понять не может. Недалеко от него, на сосновой полянке, или человек или зверь копошится. А то кажется, будто двое их.

И в самом деле, двое. Вот один поднялся, потянул куда-то второго волоком, потом распрямился, винтовку на плечо вскинул, прочь зашагал.

Страшно Тимке и любопытно. Спуститься надо, посмотреть.

Внизу, перед поляной, болотина сверкает. Нужно с кочки на кочку прыгать, чтоб штаны не замочить. Ногам-то все равно: босые. А штаны сушить придется.

В болотине, под замшелой колодой — сразу и не увидишь — человек лежит, китаец. Молодой, тощий, скуластый. Бороденка кверху торчит.

У Тимки волосы дыбом, сердце тук- тук! Руки, ноги не шевелятся: кажется Тимке, китаец глаз приоткрыл.

«Маманя! — хочет крикнуть Тимка. — Мамочка!..»

Хочет, а боится.

«Беги! Беги! — стучит Тимкино сердце. — Беги, пока не поздно! И тебя убьют».

А китаец и вправду глаз приоткрыл. По щеке слезинка скатилась. И вдруг Тимку заметил, дернулся, второй глаз открыл. Губами пошевелил.

Приблизился Тимка, переступил по ржавой воде, опустился на корточки перед колодиной. Услышал шепот китайца:

— Твоя моя боися нету... Моя Ван Ли еся... моя твой знай... твой Тимка зовися... Губан моя убивай, золото карапчи...

Ван Ли?! Как же Тимка не узнал его? Контрабандист Ван Ли?! Тот, что на другом конца Межгорья живет, золотом торгует. Не раз, бывало, Тимку леденцами угощал, пампушками на пару. «Твоя, кушай, холосо кушай!» Значит, дядя Тихон его подкараулил... Постой, постой! Про какого Тихона Брянцев с Копачом говорили, золото поминали? Неужто?.. Так вот чем Кирькин отец занимается?!

«Беги! Беги! — надрывается сердце. — Убьет! Убьет!»

Нет, не побежит Тимка, будь что будет. Человек при смерти, может, помощь какая нужна. Мало ли что бывает.

— Ходи, Тимка, ходи, — шепчет Ван Ли. — Я твоя говоли надо...

Тимка еще ближе подался. Китаец почти весь в воде, чудом каким-то еще не захлебнулся ржавой мутью, — видно, кочка под голову попала.

Ван Ли закрывает глаза, силится что-то припомнить.

— ...Моя, Тимка, золото еся... его эта... эта... сама больсой, голова нету... Залода еся. Твоя мая мадама давай... своя мал-мала бели... Губана, Копача сорочи еся. Твоя клугом говоли... Шанго?

— Шанго, шанго! — кивает Тимка, сдерживая дрожь.

Китаец успокаивается. Последние слова сказал — это видно. Тимка хоть и молод, а знает уже, как умирают люди.

Сейчас Тимка не чувствует никакого страха. Если б появился дядя Тихон с винтовкой, он крикнул бы ему: «Вы убийца! Кирька ваш бандитов боится, а вы... вы сами бандюга!»

Наверно, дядя Тихон застрелил бы и Тимку. Ну и пусть, если за правду.

Тимка думает и смотрит на убитого китайца.

ТИХОН ЛУКИЧ

Тихон Лукич замечает ребят шагов за триста. Первое, что приходит ему в голову, — мысль о Ван Ли. Но тут же Губанов успокаивает себя. Не от болотины вышли ребята, да и не могли они ничего увидеть. Разве только выстрел слышали. Но выстрел в тайге — обычное дело...

«Конечно, нехорошо убивать человека, — думает Губанов. — Но если рассудить здраво, где ты за минуту заработаешь столько денег? Иногда так подфартит — год безбедно жить можно».

Отец Губанова был машинистом, поезда водил. Хорошая специальность, рабочая. И сына мечтал к машинам пристроить. Да не хотел Тихон мазутом мазаться, вышло так, что в бандиты подался.

Не сразу Губанов бандитом стал. В лесничестве, куда он по первости определился, Тихон Лукич прибыльно жил. Своя власть — свои законы. То, глядишь, лося завалит, то изюбря подсечет. Зимой так совсем приволье. Сайбу срубит, амбарушку такую из лиственниц, двух-трех убитых зверей в нее запрячет. А потом шепнет кому надо: «Денежки на кон, мясо там-то лежит».

Ладно получалось: и капитал рос, и хозяйство прибывало.

Однажды кто-то донес на Губанова, какой-то завистливый человек. Выследили Тихона Лукича, скрутили, в каталажку сунули. Потом в суд повели. Еле-еле откупился.

Выгнали Губанова из лесничества, он в Межгорье подался. Тут дружок-приятель подвернулся, шепчет на ухо: «Не тех зверей, Тихон Лукич, валишь». — «А каких надо?» — «Пойдем в тайгу, увидишь».

Пошли приятели на тропу, подстерегли двух спиртоносов, тех, что из Маньчжурии спирт контрабандой носили. Деньги, правда, не ахти какие взяли. Да вскоре золотишник подвернулся. Это дело покрупнее было...

Золото — дело приворожливое, бандиты его, словно акулы кровь, чуют. И прилипчивое, одному не справиться: добывать-сбывать надо. Мало-помалу Копач в перекупщики ввязался.

Однажды в схватке убили дружка, теперь Тихон Лукич сам себе командир, сам себе армия. При деньжишках, думает он, и с красными, и с белыми жить можно. Шут с ним, чья возьмет.

С китайцем они хорошо поработали. Не надо бы его убивать, да хороший куш приволок. Не выдержал Тихон Лукич, жадность одолела.

С Копачом тоже как-то надо кончать, все время цену сбивает. Один раз попробовал, не удалось: Прокоп Егорыч смекнул. Я, говорит, всех мертвецов твоих на ноги подниму, в тюрьме сгниешь. А стрелять и я мастак.

Так бы ничего, только скука заедает. Хуже комара, хуже мошки. Звери и те обществом живут, горе и радость меж собой делят. Волки и те... Да что говорить: хуже волка живет он, Губанов.

Посмотрится Тихон Лукич в стоячую воду — зажмурится с тоски. В сорок лет жить да жить. А у него пролысины через всю макушку, меж ними волосенки редкие торчат. Бородка тоже с проседью, нос широкий, синий, на грушу походит. Спирт, он веселит, да не красит...