Сабля Лазо, стр. 3

Затеяли Тимка с Кирькой лук мастерить. Стрелы получились хорошие, с железными наконечниками, а лук никак не выходит: дерева подходящего нет. И так и сяк прилаживались. Сошлись на березе. Только и она не очень пружиниста; плохо летят стрелы, силы в них нет. Зайца и того не убьешь.

— Давай, Тимка, пистолеты делать, — предлагает Кирька. — Знаешь, при случае сгодятся.

И пистолет — дело непростое. Обычный, с поджогом, Тимке не нравится. Пока пороху насыплешь, пока спичку поднесешь. Да еще глаза беречь надо — свободно может выжечь. Вот если бы с патроном...

Вторую неделю маракуют Кирька с Тимкой, а толку что? Павлинка и та над ними смеется. Ничего, говорит, не выйдет у вас. Пошли на Шумный рыбу ловить.

— Надо еще попробовать, — мотает головой Кирька. — Что нам позориться?

А Тимке не хочется мастерить. День сегодня больно хороший — нежаркий, безветренный. Легкие тучки по небу плавают. Самое время ленков ловить.

— Пошли, Павлинка! — Тимка сгребает инструмент в ящик. — А ты не хочешь, Кирьян?

— Мне домой надо, — вздыхает Кирька. — Мамка чего-то приболела.

— Тогда дуй! — разрешает Тимка. — Скажи моей мамане, что я на Шумном.

— И моей, — просит Павлинка.

— Ладно. Рыбы принесете?

— Если поймаем.

Тимка первым вылезает из пещеры.

— Палку возьми, Кирька, с ней легче.

— Валяйте! — машет он. — Как-нибудь добреду.

Ребята с трудом выбираются на тропку. С минуту Кирька видит мелькающие спины, потом их скрывают густые сосенки.

Кирька неохотно поворачивает в село.

ВСТРЕЧА

От пещеры до Шумного не так далеко.

Перекат Шумный — самый знаменитый на Тургинке. Тянется он версты полторы, с большим понижением. Камней там наворочено — уйма. Все огромные, серые, гладкие. Через всю речку идут, с берега на берег.

На перекате вода клокочет, брызжет, пенится. Если камень над водой торчит, вода на две струи рвется. В этих-то струях и купаются ленки-леночки.

Вернее, когда как. Если пищи много, ленки сбоку стоят иль пониже. Червячков ждут, кузнечиков, бабочек, стрекозок. Скатится такой кузнечик с камешка, а ленок тут как тут. Хвать — и поминай как звали.

Если же ленок голодный, он все время в струю норовит, чтоб ничего не пропустить. Глядишь, и гальяшек ему в рот попадет, если зазевается.

В конце переката, под скалой, есть глубокое улово. Улово, по-иному сказать, — омут или яма. Вода в нем темная, воронками кружится. Тут самая крупная рыба живет — таймень красноперый. Здесь он и зимует. Сюда чаще всего рыбаки ходят.

Тимка с Павлинкой к омуту не идут, им на перекатах сподручней. Павлинка кузнечиков ловит, Тимка их на крючок насаживает. Леска у него черная, волосяная, без грузила и наплава, удилище гибкое, длинное. Когда Тимка поверху ленка иль тайменя ловит, то удилище мелко-мелко потряхивает. Вот, мол, какой он, кузнечик, — хромой, косой, но живучий. Лови его, хватай!

Первым делом ленок из воды свечкой выскакивает, хвостом по кузнечику бьет, чтоб оглушить. А потом ныряет, круто разворачивается и снизу заглатывает добычу. Тут ему и конец — Тимка ленка на берег тащит.

Лов у Тимки бойко идет. Четыре ленка уже на камнях подпрыгивают, пятый только что зацепился. И все под камень норовит, чтоб леску порвать.

— Тимка, дай вытяну! — просит Павлинка.

— На, держи! Таском выволакивай!

Павлинка ухает с камня в воду, хватает у Тимки удилище. Оно гнется, тянет на середину реки. Все силы напрягает Павлинка, боится удочку из рук выпустить.

— Не ослабляй! Натягивай! — командует Тимка. — Не давай хвостом бить!

Таймень, ленок ли, если слабину учует, хвостом по леске ударит и будто зубами ее откусит. Сколько раз у Тимки так бывало.

Павлинка с криком вытаскивает рыбину.

— Ого! Повезло нам! — Тимка бросается к рыбе. — Таймешек! Фунтов шесть потянет. Мы его домой отнесем, с Кирькой поделимся. Хватит рыбачить, давай ленков жарить...

Время незаметно бежит. Вон и солнышко за горы спряталось, ветерком по реке потянуло.

Тимка сбегал в пещеру, соли принес. Теперь рыбу готовит, на рогатинки прилаживает. Павлинка сучья собирает.

Вспыхивает красный язычок, будто жало змеиное, скачет бурундуком — с палочки на палочку. Сушняк разгорается быстро, жарко.

Ребята проголодались, слюнки текут.

За делом ни Тимка, ни Павлинка не замечают двух всадников, что остановились на тропинке. Далековато остановились, за соснами прячутся. Тихо, видать, ехали, осторожно.

Передний, с бородой, говорит что-то второму, видно командиру. Командир кивает, трогает лошадь за бородачом. Совсем уж близко подъехали, а ребята ничего не слышат.

— Здорово, рыбаки! — передовой поднимает руку. — Можно к вашему огоньку?

Тимка вздрагивает, вскидывает голову и вдруг со всех ног бросается к всадникам.

— Батяня!..

— Я самый, Тимофей! — Смекалин ловко соскакивает с седла.

— Принимай гостей нежданных.

Тимка опомниться не успел, как очутился у отца на шее. Руки сцепил крепче крепкого, к щетинистой щеке прижался. Глаза от радости зажмурил.

— Батяня!..

Долго-долго не видел Тимка отца, с год, если не больше. И маманя ничего не знала о нем. Так и думали: погиб где-нито, в бою каком-нибудь. Мало ль как на войне случается.

— Вижу, вижу: сильным стал, вон как вымахал, — Смекалин осторожно опускает сына, — Теперь ты меня раз-два — и на лопатки. Как думаешь, товарищ Ершов?

— К тому дело идет, — улыбается командир; он тоже спешился, на валежину присел, — Ну, здоров, Тимофей Платоныч. А это кто с тобой?

— Павлинка, дочь Копача, в нашем селе живет.

— Гляди-ка ты! — разводит руками Смекалин. — Не узнал я тебя, Павлинка. Вишь, какая барышня стала.

И Павлинка едва признала Платона Петровича. Раньше ни усов, ни бороды у него не было, волосы до плеч не висли. Одни глаза прежними остались. Синими-пресиними, как у Тимки.

На купца Козулина похож теперь Платон Петрович. Если б не сабля с наганом да не ремень офицерский. Такой же, как у отца Павлинки.

— Что дома, Тимофей? — Смекалин садится рядом с Ершовым, вытаскивает из кармана кисет. — Мать жива-здорова?

— Жива-здорова, батяня.

— Как Дениска здравствует?

— Не знаю, давно на прииске не был.

— Ну, а в селе как?

— Спокойно пока... Однако сегодня по Орлиной пади войско шло. Похоже, белые.

— А сколько войска? Какое оно из себя?

Тимка рассказывает, а Павлинка удивляется: вроде не считали они, не рассматривали, но Тимка запомнил.

— Куда шли? — допытывается Платон Петрович. Тимка объясняет.

Павлинка слушает и у костра хлопочет. Командир Ершов на валежине сидит, в разговор вникает. По виду он моложе Платона Петровича — это Павлинка сразу определила. Зеленая фуражка чуть набок сдвинута, кожанка ремнями желтыми обтянута крест-накрест. Лицо серьезное, видно, редко улыбается командир.

Слушает Ершов и думает: «Стягивают семеновцы силы — третий отряд уже за эту неделю... Все время держат Межгорье на мушке. Крепко держат. — Поправил Ершов портупею, прищурился. — Копач, Копач... Где он слышал такую фамилию. Кажется, Лазо про него говорил...»

Думает командир Ершов, носком сапога поигрывает. Сапоги у него хромовые, блескучие, ловко ногу обтягивают. Тимку сапоги не интересуют. А вот сабля — да! Ножны белые-белые, огнем горят, рукоять, похоже, золотая. Темляк витой, красный. Офицерская сабля, не иначе.

— Нравится? — Ершов ловит сияющий Тимкин взгляд. — А, Тимофей Платоныч?

— Хорошая, — Тимка отводит глаза в сторону. — Форсистая.

— Именно форсистая, — кивает Ершов. — И в бою отменная. Мне ее один товарищ подарил. Говорит, знаменитые мастера ковали, златоустовские. На весь мир славятся.

Смекалин делает последнюю затяжку, втаптывает окурок в песок.

— Как там рыба, Тимоха? Сжарилась, небось?