Жизнь и приключения Заморыша (с илл.), стр. 36

– Пулькина, Дулькина да Акулькина. Много будешь знать – скоро состаришься.

– А ты не врешь?

– А когда я тебе врал? – удивился Илька. – Может, скажешь, про подкову соврал? Так хоть Гаврилу спроси, я всякую лошадь подкую. А что отец турнул меня сегодня, так это потому… – Илька замялся. – Недавно жеребец здорово… Гаврилу копытом долбанул; ну, отец теперь и гонит меня от лошадей. Опасается.

Конечно, может, так оно и есть. Ведь умеет же Илька горн раздувать, умеет молотком стучать по раскаленному железу и что-то выковывать, – отчего б ему и лошадь не подковать? Однажды, когда у нас в классе покосилась доска, Илька отковал железную петлю, повесил ее, и доска опять выпрямилась. Правду сказать, я даже завидовал Ильке, что он все умеет.

– А этот пистолет ты тоже сам сделал? – спросил я.

По лицу Ильки было заметно, что он, как всегда, ответит: «Нет, бабушка троюродная», но, наверно, ему в последний момент стало стыдно, и он признался:

– Я этого еще не умею. Дай время – сделаю. – И неожиданно пропел:

– Илька, – воскликнул я, – так ты и вправду будешь стрелять в городовых?!

Но Илька только загадочно посмотрел куда-то вдаль и ничего не ответил.

– Вот видишь, какой ты, – упрекнул я его. – Все что-то скрываешь от меня. А я еще хотел рассказать тебе, чего не рассказал бы никому другому.

– А что ты хотел рассказать? – с любопытством спросил Илька. – Ну, расскажи! Расскажи, ну?

Я знал, что, если Илька пристанет, от него никакими увертками не отделаешься. Да и самому мне давно хотелось облегчить душу. Попробовал я поделиться с братом Витей тем, что меня мучит уже давно, и тем, о чем я часто мечтаю, но тот даже не дослушал до конца. Как всегда, он только презрительно хмыкнул и сказал, что я еще мал и глуп.

– Хорошо, Илька, я расскажу, только ты побожись, что никому…

– Да божусь, божусь!.. Ни раку, ни маку, ни дяде Паше, ни тете Глаше, даже ершу – и тому не скажу. Говори, ну?

Я привстал и посмотрел по сторонам. По-прежнему не было видно ни души. Огромное красное солнце уже опустилось к краю поля и назойливо светило прямо в глаза. Илька тоже привстал и тоже огляделся. Убедившись, что нас никто подслушать не может, мы опять сели. Я тихо, но решительно сказал:

– Знай, я решил освободить Петра.

– Что-что? – уставился на меня Илька. – Кого освободить?

И я рассказал, как три года назад пришел к нам в чайную человек огромной силы и остался у нас работать половым, как мы подружились с ним, как мы скитались по Крыму, как выступали в цирке в Симферополе и как из-за меня там его арестовали и отправили на каторгу.

Илька слушал, будто я читал ему очередной выпуск «Похождений Ната Пинкертона», полуоткрыв рот и не спуская с меня удивленных глаз.

– Да ты все врешь! – крикнул он и хлопнул меня ладонью по плечу. – Я ж тебя знаю! Тебе б только сказки рассказывать. Ну признайся: наврал ведь, а?

– Нет, Илька, я даже не все тебе рассказал.

– И то правда, что ты был турецким барабанщиком?

– Правда. Да вот, хочешь, я тебе этот турецкий марш спою? – Я взял ручку и карандаш и забарабанил ими по Илькиной ноге, напевая: «Туру-рум, туру-рум, туру-туру-туру-рум».

То, что я так уверенно спел марш, Ильку сразу убедило. Он только спросил:

– А почему ты считаешь, что твой Петр попал на каторгу из-за тебя? Не ты ж его выдал.

– Конечно, из-за меня. Если б я к нему не пристал, он уехал бы в Турцию, жил бы там на свободе.

Илька немного подумал.

– Ну, в Турции тоже не мед. Ихний султан почище нашего Николая будет.

– А ты откуда знаешь? – недоверчиво спросил я.

Илька опять загадочно прищурился.

– Знаю. Я, брат, все знаю. Вот лучше скажи, как же ты думаешь его освободить.

– Как? Обыкновенно! – храбро ответил я. – Приеду, поубиваю стражников – и освобожу.

– Ну и дурак, – спокойно сказал Илька.

Я и сам понимал, что дурак, но все-таки спросил:

– Почему?

– Во-первых, ты знаешь, где она находится, эта каторга? Каторг, брат, много.

– Не знаю, – признался я.

– Во-вторых, есть у тебя деньги, чтоб доехать туда?

– Я – зайцем.

– Зайцем, брат, и за сто лет не доедешь. На каждой станции выбрасывать будут. В-четвертых…

– В-третьих, – поправил я.

– В-четвертых, – продолжал упрямо Илька, – куда тебе, заморышу, поубивать стражников! Я и то одним пальцем могу тебя перешибить, а стражник на тебя дунет – и ты свалишься.

Все это было правильно. Я растерянно молчал.

– То-то, – сказал Илька. – А в-третьих, надо быть гипнотизером.

– Что-о? Гипнотизером? – удивился я.

– Или индусским йогом.

– Да зачем же? – не понимал я.

– «Зачем, зачем»! Очень просто: приедешь, загипнотизируешь стражников и прикажешь выпустить Петра. Они не только выпустят, а еще и колбасы, и сала, и буханку хлеба на дорогу дадут.

Я сначала опешил, а потом сказал:

– Сам ты дурак, Илька! Какой же я индус?

– А дурак, так незачем со мной и разговаривать, – обиделся он.

– Да я и не собираюсь говорить. Я даже жалею, что рассказал тебе про Петра. Я тебе про дело, а ты про йогов.

– Ну и не говори! Подумаешь, за язык его тянули!

Так, слово за слово, мы поссорились.

Я схватил книжки и ушел.

Я готовлюсь стать гипнотизером

Мы по-прежнему жили в чайной-читальне общества трезвости, посредине базарной площади, в окружении бакалейных лавок, лотков со свежими судаками и рыбцами, возов с картошкой и капустой, сапожных, слесарных и лудильных будок. К базарному гомону мы давно привыкли и уже не замечали его. Как и раньше, никакой трезвости у нас не было: ходили к нам босяки, нищие, мелкие жулики – сплошь все пропойцы. Только дамы-патронессы, после того как Петр помазал грязной тряпкой купчиху Медведеву по лицу, стали реже к нам заглядывать. Да вот еще сильно поседела голова у отца. Впрочем, он оставался таким же, каким был: все так же принимался за «верное» дело, и все так же ничего, кроме убытка, из «верного» дела у него не получалось. Однажды осенью он закупил семь возов картошки и свалил ее в подвал под чайной. Для этого он даже настлал в подвале деревянный пол и побелил стены, что ему обошлось в копеечку. «Вот посмотришь, – говорил он маме, – весной я за нее вдвое дороже возьму. Будет детишкам на молочишко! Верное дело!» Вскоре картошка стала прорастать, из нее полезли белые прутья. Мы всей семьей спускались в подвал, чтобы ломать эту противную поросль. Но прутья все перли и перли из картошки, и к весне она вся сморщилась, будто испеклась в золе. Когда отец понес ее в цибарках на базар, никто не покупал. Так она вся и сгнила. Той же весной отец затеял новое «верное» дело, но уже не в подвале, а на чердаке. Он нанял каменщиков и плотников, и те пробили в кирпичной стене дыру на чердак и пристроили к ней со двора деревянную лестницу с перилами. Отец закупил две сотни свежих рыбцов, просолил их и развесил на чердаке. «Вот и все, – сказал он, – пусть теперь сами доходят. Осенью знаете почем вяленые рыбцы? Им цены нет! Верное дело!» Может, так бы и было, но в рыбцах завелись черви, и рыба пошла на свалку.

А мне с Витькой достался чердак. Подвал нам не очень нравился: там сыро, пахнет гнилью. А на чердаке сухо, даже жарко, никто нас там не видит, делай что хочешь. Здорово! Из-за этого чердака Витька даже остался на второй год в классе. Да-да! Витька, который был умнее меня в сто раз, прекрасно играл в шахматы, самые трудные задачи по арифметике решал, как орехи щелкал, остался на второй год. А почему? Он забирался на чердак и там запоем читал «Две Дианы», «Королеву Марго», «Сорок пять» и разные другие романы Александра Дюма. Совсем забросил уроки. Ну и остался. И вот что удивительно: отец, когда узнал, что Витька не перешел в следующий класс, даже не ругал его, а только развел руками и назвал учителей шарлатанами, – так он был уверен, что Витька пострадал невинно. А Витька ходил с таким видом, будто сам удивлялся, как это случилось, что он, старший брат и умница, оказался в одном классе со мной, заморышем и дурачком, с той лишь разницей, что его посадили в основной класс, а меня в параллельный. Впрочем, я к весне переболел скарлатиной, остался тоже на второй год, и Витька опять обогнал меня на один класс.