Мой парень - псих (Серебристый луч надежды), стр. 24
Коробка с надписью «Пэт»
Час до полуночи, а мама все еще не вернулась. Я начинаю волноваться, потому что каждый вечер в 22:45 должен принимать лекарства, которые помогают мне уснуть. Забывать о моих таблетках совсем не в привычках мамы.
Стучусь в родительскую спальню. Не дождавшись ответа, толкаю дверь. Отец спит; заснул при включенном телевизоре. В голубоватом свечении экрана его лицо кажется незнакомым, даже чужим; он немного похож на огромную рыбу в освещенном аквариуме, только без жабр, чешуи и плавников. Я подхожу к отцу и легонько трясу его за плечо:
— Папа?
Трясу сильнее.
— Папа?
— Чего тебе? — отзывается он, не открывая глаз.
Отец лежит на боку, вдавив левую щеку в подушку.
— Мамы до сих пор нет дома. Я волнуюсь.
Он ничего не отвечает.
— Куда она поехала?
По-прежнему молчит.
— Я волнуюсь за маму. Может, нам в полицию позвонить?
Жду ответа, но слышу только тихое похрапывание.
Выключив телевизор, выхожу из спальни и спускаюсь на кухню.
Раз отец не беспокоится, то и мне не о чем волноваться, внушаю я себе. Но ведь это так не похоже на маму — оставить меня одного, не сказав, куда собирается, даже не напомнив про лекарства.
На кухне открываю шкафчик и вынимаю восемь флаконов с моим именем на этикетках. Длинные и скучные названия лекарств тоже там напечатаны, но я различаю таблетки только по цветам, поэтому открываю все крышки и ищу нужные.
Две красные с белым для сна, и еще одна зеленая с желтой полоской, не знаю, как она действует — может, успокаивает? Принимаю эти три таблетки, потому что хочу нормально уснуть, да и мама будет довольна, если я проглочу их все. Вдруг она просто проверяет меня? После того как отец нагрубил маме, ужасно хочется сделать ей приятное, даже больше, чем обычно, — сам не знаю почему.
Лежа в кровати, я все думаю о том, где же может быть мама. Я бы позвонил ей на мобильный, но не знаю номера. Вдруг она попала в аварию? Вдруг у нее случился удар или сердечный приступ? Но если бы что-то такое произошло, полицейские или врачи уже сообщили бы нам, ведь кредитные карточки и водительские права у мамы точно с собой. Может, она заблудилась по дороге? Но тогда позвонила бы домой со своего мобильного и предупредила, что задержится. А вдруг она устала от жизни с отцом и со мной и просто сбежала? Я обдумываю это и осознаю, что, за исключением случаев, когда мама поддразнивает меня и называет Тиффани моей подругой, я уже очень давно не видел ее улыбающейся или смеющейся. Вообще, если задуматься, я часто вижу, как мама плачет или вот-вот расплачется. Может, ей надоело считать мои лекарства? Может, я забыл смыть однажды утром, а мама увидела таблетки в унитазе и рассердилась на меня за то, что я прятал их под языком? Может, я просто не ценил ее, как не ценил Никки, и Бог теперь решил и маму у меня забрать? А вдруг она не вернется домой и…
В тот момент, когда я уже начинаю не на шутку бояться, так что подступает желание бить себя по лбу основанием ладони, к дому подъезжает машина.
Бросаюсь к окну и вижу мамин красный седан.
Бегу вниз по лестнице.
Она еще даже к заднему крыльцу не успевает подойти, как я уже на улице.
— Мама?
— Эт-я, — отзывается она из темноты.
— Где ты была?
— Гуляла.
Она входит в круг света от уличного фонаря. Кажется, вот-вот упадет навзничь, так что я сбегаю по ступенькам и поддерживаю, обхватив рукой за плечи. Голова у нее мотается из стороны в сторону, но в конце концов ей удается сфокусировать на мне взгляд.
— Никки… дура… что… дала… тебе… улизнуть.
От ее слов мне становится еще тревожнее. Почему она вдруг заговорила про Никки? И что это там про «улизнуть»? Я-то как раз никуда не улизнул, наоборот, очень хочу, чтобы Никки вернулась, сейчас или когда угодно, это я был дураком, потому что не ценил Никки, как она того заслуживала, и маме все это прекрасно известно. Но от нее пахнет спиртным, да и языком она едва ворочает — просто чушь несет спьяну, думаю. Мама вообще-то редко выпивает, но сейчас она в стельку пьяна — и это тоже меня беспокоит.
Завожу ее в дом и усаживаю на диван в гостиной. Не проходит и пары минут, как она уже спит сном младенца.
Класть пьяную маму в одну кровать с сердитым отцом определенно не стоит. Одной рукой придерживая ее за плечи, другой подхватываю под колени, поднимаю и несу в свою спальню. Мама такая маленькая и легкая, что идти с нею на руках вверх по лестнице совсем не тяжело. Кладу на кровать, снимаю с нее туфли, накрываю одеялом, а потом иду на кухню за стаканом воды.
Вернувшись в комнату, нахожу флакон тайленола и вынимаю две белые таблетки.
Поддерживая голову, усаживаю маму, легонько трясу и, когда она наконец открывает глаза, уговариваю принять лекарство.
— Дай поспать, — поначалу отмахивается она.
Но я не отступаюсь. Еще со времен учебы в колледже я знаю, что вода и таблетки от головной боли перед сном — то, что надо от утреннего похмелья. В конце концов мама глотает тайленол, выпивает полстакана воды и засыпает в следующую же секунду.
Некоторое время я смотрю на нее и думаю, какая же она все-таки у меня красивая и как я ее люблю. Интересно, куда она ходила, с кем пила и что пила? Хотя на самом деле мне достаточно того, что она дома, цела и невредима. Я представляю себе, как она глушит стакан за стаканом в унылом баре в окружении немолодых мужчин. Или перемывает косточки отцу с кем-нибудь из своих подружек, а потом пьяная садится за руль и едет домой. Пытаюсь гнать от себя худые мысли, однако только об этом и могу думать: мою мать довели до пьянства, и это именно я довел мать до пьянства, — а от отца никакого толку.
Схватив фотографию Никки, поднимаюсь на чердак, устраиваю Никки рядом с подушкой и забираюсь в спальник. Свет не выключаю: я хочу, засыпая, смотреть на ее веснушчатый нос — так я и делаю.
Я открываю глаза, и прямо надо мной, широко расставив ноги, возвышается Кенни Джи. Чувственные переливы синтезатора мягко отодвигают темноту.
В памяти проносится прошлый визит мистера Джи на чердак моего дома — отец пинает и бьет меня, грозит отправить обратно в психушку, — поэтому я закрываю глаза, принимаюсь тихонько гудеть и мысленно считаю до десяти, очищая разум.
Но Кенни Джи неумолим.
Он вновь подносит к губам свой сопрано-саксофон, и «Певчая птица» расправляет крылья. Крепко зажмурившись, я продолжаю гудеть и мысленно считать до десяти, очищая разум, но он все дудит и дудит в свою дудку. Мелодия взмывает, движется к кульминации, и белый шрамик над правой бровью зудит и чешется все сильнее и сильнее. Отчаянно хочется колотить себя по лбу, но я продолжаю лежать с закрытыми глазами, гудеть и мысленно считать до десяти.
И в тот самый миг, когда музыка Кенни Джи становится совсем невыносимой…
Семь, восемь, девять, десять.
Вдруг — тишина.
Я открываю глаза и вижу неподвижное лицо Никки, ее веснушчатый нос. Я целую стекло; как будто камень с плеч свалился, оттого что Кенни Джи исчез. Выбираюсь из спальника, осматриваю весь чердак: переставляю какие-то пыльные коробки, ворошу всякий хлам, раздвигаю вешалки с зимней одеждой — Кенни Джи нигде нет.
— Я победил его, — шепчу. — Он так и не заставил меня стучать по лбу и…
Тут мне в глаза бросается коробка с надписью «Пэт», и возникает то самое ощущение, когда знаешь: вот-вот случится что-то плохое. Как будто нестерпимо хочется в туалет, хотя на самом деле вовсе не хочется.
Коробка в самом дальнем углу чердака. Она была спрятана за плетеным ковриком, а я его сдвинул, когда искал Кенни Джи. Добраться до нее теперь непросто: в процессе поисков я все вверх дном перевернул. Откидываю крышку; на самом верху лежит моя школьная тренировочная куртка, вся в пыли. Вынимаю ее, расправляю в руках. Какая она маленькая; если сейчас попытаюсь надеть, лопнут по швам желтые кожаные рукава. Кладу это старье рядом с собой и снова заглядываю в коробку. От ужаса и потрясения я тут же принимаюсь приводить чердак в порядок, пока он не выглядит в точности как до моих поисков Кенни Джи.