Вердикт двенадцати (сборник), стр. 28

— Нет, я всегда вожу с собой две.

— Две? И у мистера Поултни две! Анджела, это же замечательно! Сегодня вечером я устрою соревнования.

— Майлс, дорогой, ты серьезно? Знаешь ведь, что за пасьянсом ты ни о чем другом думать не умеешь. Мистер Эймс, прошу вас, выбросьте карты в реку! Ну просто беда с моим мужем: стоит ему засесть за эти бесконечные пасьянсы, и он начисто забывает о работе и вообще обо всем.

— Ничего ты, Анджела, не понимаешь. Это прочищает мозги. Когда бьешься над какой-нибудь загадкой, вот как я над здешней проблемой самоубийства, мозги лубенеют и истощаются, поэтому надо их взбодрить. Для того-то пасьянс и служит. Нет-нет, молока не надо, спасибо. Будьте добры, — он обратился к буфетчице, — передайте миссис Дэвис, что вечером я буду занят и прошу меня не беспокоить. Все, Анджела, даю тебе полчаса на возражения, но ты меня не переубедишь.

Фактически Майлсу и Анджеле удалось поговорить с глазу на глаз лишь после того, как вынесли гроб и участники похорон отправились на кладбище. Бридоны прошли к старой мельнице, чувствуя, что сегодня им ничего там не грозит, поскольку Бринкман занят в другом месте.

— Ну-с, — сказала Анджела, — видимо, надо поработать Ватсоном?

— Еще как надо! Видишь ли, ситуация для нас с Лейландом понемногу накаляется. С каждым новым фактом он все больше жаждет крови Симмонса, а я все больше убеждаюсь в правоте своей изначальной версии.

— Вы что, опять удвоили ставку, да?

— Это пустяки. Слушай, сейчас я тебе расскажу, что он нашел нынче утром.

И Майлс поведал историю с бумажным обрывком и лейландовские выводы.

— Ну а ты что обо всем этом думаешь? — спросил он у жены.

— Пожалуй, он прав. Мне кажется, его доводы вполне логичны и обоснованны.

— Да, но тут есть сложности.

— Выкладывай, какие. Хотя погоди минутку. Я попробую сама их назвать. Испытаем женское чутье. Во-первых… вы бы заметили эту бумажку, будь она там, когда вы осматривали комнату.

— Не обязательно. Ты не представляешь, сколько всего можно проглядеть, если специально об этом не думаешь.

— Ладно, и тем не менее Симмонс вряд ли такой дурак, чтобы жечь документ прямо в комнате. Особенно когда там несет газом, да еще и труп рядом. Он бы сунул бумагу в карман и забрал ее домой.

— Толково. Но Лейланд скажет, что Симмонс побоялся унести документ — вдруг остановят и обыщут.

— Не слишком убедительно. Вдобавок, если для него было так важно уничтожить бумагу, он бы не оставил ни клочка. Проследил бы, чтоб она сгорела дотла.

— Лейланд говорит, что это из-за спешки.

— Давай теперь ты. Я иссякла.

— Тебе не кажется, что, сжигая в руке важный документ, человек возьмет его за наименее важный угол, вероятно, за пустой верхний? Здесь же определенно не очень-то и стремились уничтожить всякий след документа и держали его за нижний правый угол, что вполне естественно.

— А почему не в левой руке, спичку же — в правой? Ага! Преступник — левша. Вот это везение!

— Ну, не преувеличивай. Сперва бумагу держат за левый угол, а потом, бросив спичку, перекладывают в правую руку. Попробуй сама, когда будешь в следующий раз сжигать счет от портнихи. Далее. Чтоб не надышаться газу, Симмонсу пришлось бы стоять не иначе, как высунувшись в окно. Он бы с удовольствием положил бумагу на подоконник и поджег — пусть, мол, горит! — но тогда на подоконнике остался бы характерный след, который я непременно бы обнаружил. Но следов нет, я проверял. Если же он держал бумагу в руке, то наверняка высунул бы ее за окно, а он вряд ли такой дурак, чтобы бросить уцелевший уголок в комнате, когда можно отправить его на улицу. И еще: он бы не рискнул жечь огонь возле окна, ведь это неминуемо привлечет внимание.

— Нет, мои соображения все-таки посолиднее. Ладно, продолжай.

— Ну так вот, поскольку во время первого нашего визита этого обрывка в комнате скорее всего не было, он появился там, должно быть, позже. Или, во всяком случае, после первого полицейского обыска. Потому что комната стояла на замке.

— Вашего брата не проведешь.

— А это почти сводит на нет вероятность, что бумажку вообще обронили случайно. Тот, кто заходил в номер, делал это тайком и постарался бы не оставить следов. Значит, дорогая Анджела, неизбежно напрашивается вывод, что бумажку подбросили умышленно.

— Какая четкость аргументации! Ну-ну.

— Бумажка подброшена нарочно, чтобы создать некое впечатление. К примеру, что убийца — Симмонс. Кому это выгодно?

— Мистеру Лейланду.

— Анджела, не валяй дурака. Кому же?

— Насколько нам известно, у Симмонса врагов нет. Разве что какой-то клиент, разочарованный качеством его носовых платков. Тебе очень хочется услышать от меня, что выгодно это человеку, который убил Моттрама и намерен спасти свою шкуру, свалив всю вину на Симмонса.

— Будь я проклят, если мне этого хочется! Как раз наоборот! Конечно, если предположить, что Моттрама убил Бринкман, все вроде бы превосходно встает на свои места, и даже более чем. Понимаешь, когда мы с Лейландом держали тут речь перед Бринкманом, который прятался за стеной, Лейланд сказал, что не может арестовать Симмонса единственно за отсутствием улик, подтверждающих, что он был в номере Моттрама. Я-то смекнул, куда он клонит: он хотел, чтоб Бринкман (если, конечно, он и есть настоящий убийца) попался на крючок и начал фабриковать улики против Симмонса. Вот и выходит, что Бринкман впрямь клюнул и действует по лейландовской схеме, черт бы его побрал!

— Однако Бринки-то ловкач — зашел в номер сквозь запертую дверь!

— Это пустяки. Вполне возможно, у него есть второй ключ. Нет, честное слово, кроме отсутствия мотива, аргументировать мне совершенно нечем. Ну, скажи на милость, с какой стати Бринкману убивать Моттрама?.. Хотя есть все-таки еще один аргумент. Только бездоказательный, чисто интуитивный.

— Какой же именно?

— Тебе не кажется, что все выстраивается чересчур уж гладко? На мой взгляд, тут за милю несет хитростью! Подбросить бумажку с пятком слов, но каких слов — не оставляющих ни тени сомнения насчет характера и содержания документа. Ведь явная же липа!

— Но если бумажку подбросил Бринкман, это и должна быть липа.

— Да, но какая-то она слишком уж явная, тебе не кажется? Настолько явная, что нечего и рассчитывать, будто кто-нибудь, скажем Лейланд, хоть на секунду примет ее за подлинник. Мог ли Бринкман в самом деле уповать на то, что Лейланд его не раскусит?

— А если он не уповал…

— Двойной блеф, милая моя, двойной блеф. Знаешь, преступление в наши дни становится поистине особой профессией. Неужели непонятно, что Бринкман рассуждал примерно так: «Если я подброшу явно сфабрикованную улику, Лейланд сразу решит, что она сфабрикована одним преступником, чтобы свалить вину на другого. Кто эти преступники и что каждый из них натворил, роли не играет. В любом случае это убедит его, что здесь произошло убийство. И скроет от него тот факт, что это было самоубийство». Конечно, отсюда следует, что Бринкман весьма хитер. Но, по-моему, он такой и есть. И эта бумажка для меня — часть двойного блефа, который должен подкрепить уверенность умника Лейланда в том, что самоубийство было убийством.

— Н-да. Для присяжных аргументы жидковаты, а?

— Сам знаю, что жидковаты. Особенно в той части, где я констатирую, что Бринкман готов был скорее принять на себя подозрение в убийстве, чем признать, что здесь имело место самоубийство. Но чего я не понимаю, так это мотива. Бринкман, без сомнения, фанатик-антиклерикал и наверняка сделал бы что угодно, лишь бы моттрамовские деньги не ушли в католическую епархию… Ой, а это что такое?!

Неожиданно прямо у них за спиной послышался чох, да-да, возле сараюшки кто-то чихнул. Бридон мгновенно выскочил наружу и кинулся за угол. Но за стеной никого не было.

Глава 17

ЗАГАДОЧНОЕ ПОВЕДЕНИЕ СТАРОГО ДЖЕНТЛЬМЕНА

Бридоны удивленно переглянулись. Быть не может, чтобы похороны уже кончились, и уж тем более совершенно невероятно, чтоб Бринкман, игравший в этой церемонии столь важную роль, сумел незаметно улизнуть в самый ее разгар. Каким путем скрылся выдавший себя слухач, сомнений не вызывало: за стеной в живой изгороди был просвет, и оттуда тропинка вела прямиком к черному ходу «Бремени зол». Когда они подошли к гостинице, там царило безмолвие — не дом, а склеп какой-то, такое сравнение действительно напрашивалось само собой. Казалось, будто гроб, отправившийся отсюда в последний путь, унес с собой всю жизнь, и только тиканье часов да свист чайника на кухне нарушали тишину этого безлюдья. Снаружи по-прежнему ярко светило солнце, хотя с юга уже надвигался зловещий облачный фронт. Воздух был удушлив и тяжел; ни хлопка двери, ни скрипа оконной рамы. Мухи на окнах и те еле ползали. Анджела с Майлсом прошлись по дому в тщетной надежде обнаружить незваного гостя, но повсюду была все та же пустота, все та же тишь. Бридон не мог отделаться от нелепой мысли, что им все-таки надо было пойти на похороны; странно, совсем как в детстве — сиротливое безлюдье школы, когда летним днем все, кроме него, были где-то на улице.