Аршин, сын Вершка. Приключения желудя, стр. 2
— Ну нет уж, дудки! — возразил сторожу кладовщик Амбарас. — Погляди-ка на его пальчики: загребущие, к себе тянут, как у ястреба. Кладовщиком будет малый! — определил он и, подойдя к люльке, преподнёс Рокасу овчинку — кожушок подшить. Искусственную, в парикмахерской накрученную.
— Сам вырастет — и пальцы выпрямятся, — решил пастух Выгоняйла. — Будет стадо пасти: и сильные руки, и звонкий голос, и пальцы хваткие — всё пригодится пастуху при стаде. — Поклонившись в пояс, он подарил маленькому Рокасу рожок. И кнут ремённый.
Все желали новорождённому счастья в жизни, один лишь тракторист Пахайтис молчал, потягивая пиво. Наконец он вытер губы, встал и торжественно начал:
— Все ваши ремёсла хороши, а пожелания и того лучше, но только вы изрядно поотстали. Настоящему колхознику трактор подавай, стального коня… — да так и не кончил. Поглядел на Кризаса и прикусил язык.
Разозлился Кризас оттого, что соседи прочат его сына не в инженеры, не в генералы, не в министры, не в ветеринары и даже не в председатели колхоза. Топнул в сердцах ногой и ляпнул:
— Мой сын паном будет!
Как топором отрубил.
Соседи так и ахнули, спорить пробовали, возражать пытались, но Кризас упёрся словно бык — не переспоришь. Когда гости разошлись, Дарата, жена Вершка, спросила мужа:
— Тебе что, пиво в голову ударило?
— Сказал, паном — значит, паном будет! ~ гаркнул Кризас, покраснев как рак.
— Каким ещё паном?
— Самым настоящим: будет летом в галошах ходить, от солнца под зонтик прятаться, очки для важности носить и тростью помахивать, чтобы простой народ боялся, шапки за версту снимал.
— Да ведь панов-то давно уже на свете нет, — убеждала мужа Дарата, — все попередохли от безделья, а ты хочешь, чтобы наш единственный сыночек паном был! Ни за что! Пусть уж лучше в подпасках бегает: глядишь, хоть ложку вырежет кленовую, из сосновых корешков лукошко сплетёт, из тальника свистульку смастерит… А что пан умеет?
— Панствовать! — грохнул кулаком по столу Кризас.
Будто печатью припечатал. И пришлось Дарате смириться перед мужем, не мешать мудрецу своей дорогою идти. Широкой, как собачий лаз, прямой да сухой, как брод болотный. За всеми панами вслед.
ЧУДО-МАЛЬЧИК
Говорят, яблоко от яблоньки недалеко откатывается. А вот Рокас, ещё и шагу не шагнув, с первых дней весь род Вершковый заткнул за пояс. Мал да удал.
Начать с того, что родился он с четырьмя зубами и трёх дней от роду клёцки ел. Крутые, слипшиеся, по три штуки зараз проглатывал. Ещё через неделю прямо из кувшина квас хлебал. За милую душу — не поморщившись.
А горластый, а сердитый был! А тяжёл-то до чего! Месяца не пролежал люльку продавил. Дубовую, медью окованную. Тогда мать его на печку уложила.
Осела печка, прогнулась, как спина у мерина, однако выдержала младенца. Может, так и рос бы Рокас на тёплой лежанке, да спустя полгодика, раз-брыкавшись, все кирпичи повышиб. И рухнула печка. Со страшным грохотом. С того памятного дня перебрался Рокас на сеновал. Спал без просыпу ребёночек.
Но вот исполнился мальчонке год, отец привёл его в избу и стал учить панской мудрости.
— Видишь ли, сынок, — начал он издалека, — спать да жрать и простой народ умеет, а пану притом ещё и думать полагается- И Кризас постучал себя по лбу. Как в запертую дверь.
— А я думаю, батя, — ответствовал сынок и со всего размаха хватил себя кулаком в лоб.
— О чём же ты думаешь?
— Думаю, что моя башка позвонче, — сообщил Рокас.
— Разве так думают? — покачал головой отец. — Каждый простолюдин скажет, что цыплёнок из яйца вылупился. А пан, тот ещё подумает, как это цыплёнок сперва в яйцо забрался. Вот как думать надо!
И задумался тут Рокас. Сидит, час думает, два думает, не шевелясь, а отец на него любуется. Глаз не сводит.
— Ну как, сынок, надумал что-нибудь? — спрашивает ласково.
— Нет ещё, — трясёт башкой Рокас.
Отец суетится вокруг него, деревянными башмаками по полу бухает. Наконец не вытерпел, снова спрашивает:
— Ну, придумал?
— Ага…
— Так чего ты ждёшь? Выкладывай!
— А куда воробьи денутся, когда наша изба сгорит?
Кризас только руками всплеснул от радости. Ну и ну! У мальчонки, можно сказать, молоко на губах не обсохло, а его уже хоть на митинг выпускай докладывать.
Как по писаному шпарит.
— Ах ты умница-разумница! Всё насквозь видишь! — радовался отец, обнимая Рокаса.
А мать, смахнув слезу, поднесла сыночку полное решето орехов. Лесных, отборных — один в один.
— Угощайся, сынок.
Тот потянулся было за орехами, но отец остановил его:
— Пан так не делает. Ты сперва поблагодари мать, а затем попроси, чтобы своей рукой тебе отсыпала.
— Ещё чего! — рассердилась Дарата. — Пускай сам берёт.
— Рокас, не будь дураком! — предупредил отец. — Материна горсть вдвое больше твоей!
Но мальчик не слушал ни мать, ни отца. И руки за спину спрятал.
— Бери, — упрашивает мать. Рокас не слушает.
— Пускай сама отсыплет, — твердит отец. А Рокас ему в ответ:
— Тогда уж лучше ты набери: твоя горсть ещё побольше будет.
Доконал-таки папашу своей мудростью.
— Ума палата! Вот тебе две горсти! Вот тебе три! — Кризас чуть ли не плясал от радости. — Вот тебе десять горстей! Да такому сыночку и всего решета мало. На лету хватает отцову мудрость!
Обнял и расцеловал наследничка.
Так и рос удивительный младенец, затмевая мудростью родителей, ростом и силой опережая соседских ребятишек, радуя колхозников своими проказами: кому окошко высадит, кому забор повалит, кому огород потопчет…
Все только диву давались:
— Ну и мальчик! Другой бы на его месте давно уж голову сломал, а этого и смерть не берёт! Живьём готовы были схоронить беднягу.
БРАТ МИЛОСЕРДИЯ
Рокас рос как на дрожжах, будто его кто за уши тянул, и, будучи ещё в коротких штанишках, вымахал выше Кризаса. Он бы, глядишь, и дальше рос, если б не притолока. Каждый раз об неё лбом бился, вечно с фонарём над глазом ходил, и сколько за день прибудет росту, столько, бывало, и убудет, как стукнется. Перестал расти, вширь пошёл.
Зато ел ребёночек за троих. Как дорвётся — не оторвётся.
Больше всего любил он клёцки. Только рот разинет, прожевать не успеет, а клёцка уже сама проскакивает в глотку, будто её за верёвочку дёрнули. Уши шлёп, шея — оп, раздуется, точно утиный зоб, и готово дело: в животе клёцка. А случись сразу двум или трём застрять в горле, тоже не велика беда: Рокас только головой помашет, слезу стряхнёт, а пальцем пропихивать ни за что не станет. Боится руку проглотить.
Первое время Кризас смотрел да радовался, ложку в сторону отложив, но когда остался несколько раз без обеда, перестал глаза таращить и принялся уплетать за обе щеки, не бросая мудрых слов на ветер. Словно перед голодухой наедался.
Первое время они вровень ели. Однако вскоре сын и тут начал обгонять отца. Тогда Кризас хитрость применил. Довоенную!
— Дно у миски-то обливное, — заявил он однажды, уминая клёцки, и поближе придвинул миску.
Прямо под нос себе поставил.
Рокас только рот разинул и глазами хлопает, не зная, что сказать. Может, так и встал бы голодный из-за стола, если бы не мать, которая, раскусив отцову хитрость, передвинула миску к сыну и сказала:
— Три копейки заплатил и хвалишься. Отец снова миску к себе:
— Ничего, что дешёвая, зато крепкая. Но мать вновь подвинула миску к сыну и, придерживая руками, возразила мужу:
— Будешь по столу возить, так не только глина — сталь и та не выдержит.
В следующий раз Рокаса уже не надо было учить. Только отец добрался до подливки, Рокас тут же повернул миску и давай из-под клёцек соус черпать. Как из колодца.
Кризас снова повернул миску лункой к себе и мудро заметил сыну:
— Солнце по кругу идёт.
Мальчик недолго думая ещё раз повернул миску со словами: