Хруп. Воспоминания крысы-натуралиста, стр. 21

Не раздумывая, я пустилась дальше по дорожке, предоставляя ежу угадывать, какой зверь сыграл с ним маленькую шутку.

Однако ночь была необыкновенно длинной. В лесу она мне больше не казалась покровительницей крыс, и я недоумевала, как это перебирались через леса крысы-завоевательницы, распространясь по всему свету.

Бродить по лесу ночью далее я не решилась и, найдя какое-то дупло, решила переночевать в нем до свету, когда ходить по лесу, быть может, будет безопаснее. Но мое водворение в дупле тоже не обошлось без тревоги: наверху в той же дыре кто-то все возился и на меня летели какие-то сучья и труха. Кто это был, — я и теперь не знаю. Истомленная событиями, я заснула тревожным сном, каким никогда не спала в дни своей неволи.

— Покойной ночи, Хруп! Надеюсь, завтра мы будем свежи и здоровы! — чудился мне голос моего доброго хозяина, прощавшегося так со мной в дни моей хворости.

Где-то вы мои славные друзья, милый человек и твои славные девочки, Вера и Нюта? Покойной вам ночи, от бедного, покинувшего вас и пока еще несчастного Хрупа…

X

Проснулась я не столько от света и не исчезнувшей тревоги, сколько от голода. Несмотря на раны снаружи тела, все внутри его было в полной исправности и требовало своего. Как-никак, а приходилось где-нибудь да раздобывать себе кусок чего-либо питательного. Разумеется, о поджаренной ветчине и думать было нечего, ну да, ведь, не одна же ветчина служит прочным средством к поддержанию крысиного рода!

— Вперед, Хруп! Учись презирать невзгоды.

Ничто так благотворно не действует на бодрость духа, как ясный, улыбающийся день. В этом мне пришлось-таки не раз убеждаться, хотя по природе своей я и не принадлежала к чисто дневным существам.

Когда я, умывшись и почистившись, вылезла из дупла, солнце уже вышло из-за высоких деревьев и освещало веселым теплым светом прогалину, на краю которой стояло приютившее меня дуплистое дерево. Небо было синее, вершины и ветви деревьев и трава полянки, мелькавшей сквозь листву, были свежего зеленого цвета. По зелени полянки кое-где пестрели распустившиеся цветы. Мне бросилось, между прочим, в глаза, что желтых цветов было разбросано больше всего.

Временем моего бегства была весна, — веселая, разодетая весна, самая дорогая пора для многих и даже почти для всех животных, как я узнала впоследствии!

Раны мои немного ныли, но, очевидно, купанье и предутренний холодок оказали на них благотворное действие. Я только изредка подлизывала то одну, то другую из них.

Только что принялась я раздумывать, куда направить свой путь, как невдалеке послышался громкий и очень знакомый мне голос:

— Как? Это вы? Так это вы? Куда ж вы?.. Так вот вы как! Так-так, так-так…

Чей-то такой же голос немедленно перебил первый:

— Да это так, да это так… всегда вот так.

Первый голос вновь перебил:

— Все так, все так… и всегда так!..

И оба голоса зачастили одно только «так» да «так» да «так-так-так».

Положительно, лес населен гуще нашего подполья!

Голоса я сразу узнала: это были сороки. Но кого они приветствовали и кому так странно выговаривали, — я не знала и не узнала бы, если бы мои зоркие глаза не увидели мелькнувшей через просвет полянки моей недавней знакомой, лисы.

Как ни быстры были движения этого хитрого созданья, но на ее морде, освещенной солнцем, я успела прочитать и ответ двум носившимся около нее сорокам:

— Эк, расстрекотались, проклятые! Нет, чтобы оставить меня в покое. Только другим обо мне докладываете… Ведь, не трогаю… нет, — надо посудачить! Хоть бы скрыться от вас, неугомонных… Ну, ладно… не попадайтесь же и вы мне близко. Попадете, так уж не пеняйте!..

Вся эта речь улеглась на морде лисы в одном-единственном выражении, но лисиц я научилась хорошо понимать: у них было очень много общего с собаками. Впрочем, о родстве этих животных я и не подозревала, собак же я изучила в совершенстве по повадкам Гри-Гри.

Стрекотанье сорок медленно удалялось в чащу леса.

Если лиса ушла, то, значит, с ее стороны никаких неожиданностей нечего было опасаться, и поэтому, сохраняя все же и на этот раз полную осторожность, я двинулась в путь туда, откуда бежала лиса.

Вскоре мой нос, работавший непрерывно, ощутил едкий запах. Это была смесь запаха какой-то свежей и порченой мясной провизии с особенным запахом, очень скверным, похожим на тот, который заносили в подполье крысы-охотницы, залезавшие в помойные и другие нечистые ямы.

Но я ему обрадовалась, так как решила, что запах этот непременно свидетельствует о человеческом жилье. Однако путь становился затруднительнее, так как шел каким-то косогором и в чаще низких кустарников. Лес стал много ниже, и солнце лучше пробивалось сквозь верхушки своими лучами, застревавшими только в ветвях переплетавшегося кустарника. В его холодноватой тени я и пробиралась. Неожиданно споткнувшись, я чуть было не полетела вниз: косогор кончался обрывом.

Обойдя крутое место, я увидела под обрывом темную огромную дыру, а много ниже ее, другую поменьше. От места шел густой и, пожалуй, отвратительный запах, который привлек меня сюда. Так вот, что я сочла за человеческое жилье! Горько было мое разочарованье. Однако и печаловаться было рано, так как, присмотревшись внимательнее, я увидела, что кругом обеих дыр, а частью в их входах была разбросана самая разнообразная мясная пища в виде недоеденных зверьков и остатков разной птицы. Среди птичьих остатков я сразу узнала голову того петуха, который первым просыпался в нашем доме и как-то однажды внезапно исчез. В свое время меня это очень удивило, но теперь я все поняла. Было отчего и прийти в ужас: я была в логовище той самой лисы, которая охотилась в нашем саду за бродившими курами и чуть не съела меня прошлой ночью.

Первым движением моим было бежать и бежать возможно поспешнее, но вдруг одна умная мысль победила мой страх. Лиса ушла, да еще в сопровождении двух болтливых собеседниц, следовательно, я, во-первых, здесь одна, а во-вторых, — услышу о приближении своего врага по громкому говору ее спутниц. Я еще не знала тогда, что лиса умеет от них отделываться и скрывать свою нору. Голод же стал заявлять о своих правах и требовал настоятельно моей остановки. Поэтому я кончила размышления тем, что выбрала себе провизию посвежее и основательно поела вкусного мяса дикой утки, пойманной лисой, вероятно, этой же ночью. Обгладывая необъеденные лисой кости, я оправдывала себя мыслью, что не я была причиной смерти этой утки.

Ах, как вкусен был этот первый настоящий обед на свободе!

Хорошо наполнив желудок, даже про запас, приняв при этом во внимание и возможность будущего голода, я вышла на какую-то черную дорогу, по краям которой шли глубокие впадины, а ближе к середине двумя рядами росла травка; самая середина также была черной. Эта картина мне что-то напоминала. Я вспомнила аллею сада, но та была вся черная без травы и без этих вдавленных дорожек. Мое недоумение скоро разъяснилось, когда вдали послышалось ржанье лошади, и мимо меня — я едва успела отскочить — проехал какой-то человек в телеге, подобной тем, которые я часто видела на дворе, когда жила в людской избе. Колеса телеги катились по непонятным было для меня выбоинам, а иной раз проделывали и новые дорожки в пухлой черной лесной земле. Название «колея» мне не было еще знакомо. Лошадь бежала серединой, вытаптывая тропинку, по бокам которой травка, росшая между ней и дорожками от колес, ничем не попираемая, спокойно тянулась вверх.

Но размышления о лесной дороге были пустяшными в сравнении с теми выводами, которые я сделала из встречи с человеком. Очевидно, он ехал туда, где крыса, даже необразованная, найдет себе, без сомнения, кров и пищу. Как жаль, что в своей поспешности уступить дорогу я не постаралась заметить лица проехавшего: может быть, я что-нибудь и прочла бы на нем.