Остров на птичьей улице, стр. 18

Они заходили в близлежащие дома и возвращались откуда-то издалека, нагруженные вещами. Перебрасывали все через стену и перелезали сами. Однажды их схватили немцы, слышалась стрельба. Один из них упал и не встал, другого поволокли к воротам.

Я не сочувствовал им. Однажды видел, как один из них поднял руку на свою мать. Это произошло у дверей продуктовой лавки. Там стояли один из братьев и старик. Старик что-то кричал. Второй брат не вмешивался. В другой раз я заметил, как они втроем поймали на улице какого-то человека и били его. Это было вечером, перед комендантским часом. Один из братьев достал нож и хотел зарезать его, но тут появился полицейский патруль. Братья бросили несчастного и удрали. Но не в сторону дома. Спрятались где-то.

Брата, раненного немцами, они понесли к врачу. Я уже знал и врача, и его жену. Они жили под окном той девочки. Там была приемная врача. Я часто наблюдал за ними в бинокль. Врач всегда гладил детей по голове и давал им конфеты. Точно так, как добрый доктор в книжках. Понятно, что раненного преступника поволокли именно к нему. Из-за затемнения я не видел, что там у них происходило. Только видел наутро в приемной врача мать верзилы, которая плакала, а доктор объяснял ей что-то движением рук. Он показывал на гетто, а потом стучал по лбу. Как будто говорил: «Что же они делают, дураки такие! Рискуют жизнью ради какого-то тряпья». Женщина тоже говорила. Плакала и говорила. Она прижимала руки к сердцу, и я не мог догадаться, о чем шла речь. Торговля еврейским добром — для поляков это был хороший бизнес. Ладно уж, пусть лучше они пользуются этими вещами, чем немцы.

И вот еще что я видел. По ночам, в комендантский час, иногда в середине ночи, некоторые люди проходили через ворота. Не знаю, было ли так каждую ночь. Не всегда я засыпал поздно или внезапно просыпался и не мог заснуть до утра. Не думаю, что это были преступники. Скорее всего, это были подпольщики. Так это выглядело. Они тихонько стучали в ворота условным стуком, ворота открывались. Кто-то всегда сторожил их. Или сам привратник, или его помощник, или его дочь. Никому еще не удавалось просто так войти внутрь. Стоящие у ворот что-то тихо им говорили. Объясняли шепотом, и калитка открывалась. И время от времени один из них смазывал петли маслом, чтобы они не скрипели. Но однажды я слышал, что привратник не хотел открывать ворота, так как стук не был условным, и тогда человек вполголоса сказал:

— К врачу, будь милостив.

И ворота раскрылись. Эта фраза врезалась мне в память.

Однажды привезли человека в подводе. Его привезли средь бела дня. Невозможно было разглядеть, что в подводе кто-то лежит. Его накрыли мешками. Я видел, как сдвинули в сторону мешки и осторожно подняли лежащего человека. Положили его на носилки и быстро внесли в дом. Перед этим внимательно оглядели улицу. Там был только мальчишка-хулиган, но они не обратили на него внимания.

Когда я хотел знать, который час, я смотрел в квартиру сумасшедшей. У нее на стене висели большие часы, правда, они не всегда шли. Если она не забывала заводить их, я слышал бой, не глядя в ту сторону. Они били каждый час, полчаса и четверть часа.

Я видел еще многие вещи, на которые раньше, бегая по улицам, не обращал внимания. К примеру, старика, который воровал в овощной лавке. Мальчика, который любил мочиться около двери в аптеку и делал это каждый раз, как только аптекарь закрывал дверь и уходил. Я смотрел на листья деревьев, которые были зелеными, когда я перебрался сюда жить, а теперь пожелтели и опадали. Осенний ветер гнал их по улицам и мостовым, и дворники каждое утро ругались, потому что листья прибавляли им работы. Я бы на их месте не трогал листья, пусть себе летают. Они раскрашивали улицу в красный и желтый цвета, как диковинные бабочки. С каждым днем становилось холоднее. Но это меня не волновало. У меня было полно одежды и одеял. Я мог бы в случае нужды зажечь примус и согреть над огнем руки. Днем я не боялся, что заметят огонь, даже если я оставлю вентиляционное окно открытым.

Больше всего я любил лежать в своем укрытии в дождливые и ветреные дни. Тогда мой вентиляционный шкаф превращался в теплое и уютное место. Через вентиляционное окно я видел молнии, если они сверкали напротив. Огромные, разрывающие небеса. Я объяснил Снежку, что нужно сосчитать время между вспышкой молнии и ударом грома, потом умножить количество секунд на триста тридцать, и тогда узнаешь, близко ли ударила молния. Потому что свет приходит к нам мгновенно, — объяснял я этому дурачку, — звук же проходит в воздухе со скоростью триста тридцать метров в секунду.

Было бы хорошо, если бы в окрестностях был мальчик моего возраста, и он приходил бы ко мне. Или если бы был такой телефон, чтобы мы смогли познакомиться и разговаривать, я и та девочка-полька, которая делала уроки напротив.

Тот противный мальчишка приставал и к ней. Иногда по утрам, когда она выходила из дома и шла в школу, он останавливал ее на улице. Он никогда не ходил в школу. Ясно, что его выгнали отовсюду. Он не мучил ее, как других. К примеру, не подставлял ногу, чтобы она упала, и не щипал ее. Не загораживал ей дорогу, пока она не заплачет. Это было что-то совсем другое.

Сначала я беспокоился за нее, пока не понял, что происходит. Я считал, что когда-нибудь он ударит ее, как всех других. Ему всегда было все равно — мальчик это или девочка, большой или маленький. Конечно, не такой большой, как он. Однако со временем я перестал волноваться и начал злиться. Иногда мне даже хотелось убить его. Он раскланивался перед ней, подметал своей шапкой тротуар и говорил ей всякие вещи, которые ее совсем не смешили. Мне не было слышно, что он там говорил. Это было всегда днем, было слишком шумно. Он загораживал ей дорогу, но когда она повышала голос, пропускал ее. Хотя он и приставал к ней каждый день, в конце концов он всегда уступал. Это было странно. Может, она тоже нравилась ему, как и мне. Это и была та самая мысль, которая меня ужасно злила.

Иногда мне надоедало читать, играть со Снежком и смотреть, что происходит на польской улице. Вдруг я начинал думать о папе и маме. Я не плакал, но лежал и думал о самых страшных вещах, которые могли случиться. Думал также и о польских детях, о том, как им хорошо. Играют на улице. Есть у них дом и все остальное. Но постепенно начинал думать о тех детях, которые прятались когда-то на нашей фабрике, и приходил к выводу, что мне еще грех жаловаться. К тому же я ведь здесь жду отца.

Восстание

Утром я страшно испугался. Вдруг услышал, что по нашей улице к площади ведут людей. Много людей, группу за группой, как тогда, когда освобождали гетто «Б» и наше гетто. Это продолжалось два дня. Я не осмеливался выглянуть на улицу, только слышал топот множества ног. Топот приближался. Проходил мимо ворот моего дома и постепенно стихал. Раз или два послышался плач ребенка.

Потом, на третий день, рано утром, в то самое время, когда сумасшедшая начала вытряхивать одеяла, я услышал стрельбу. Сначала не придал этому значения. Но выстрелы все учащались. Затем прекращались и вспыхивали в другом месте, немного дальше. Замолкали и возобновлялись ближе ко мне. И так каждый раз. Противный мальчишка бежал по улице и кричал:

— Приканчивают жидов! Приканчивают жидов!

Мне не было слышно, о чем говорили на польской улице. Жаль, что через мой бинокль нельзя было еще и слышать. Во всяком случае, из обрывков фраз, которые ловило мое ухо, и по выстрелам я догадался, что там сражаются евреи. Наконец-то. Я гордился ими. Вытащил свой пистолет и начал всерьез подумывать о возможности выйти из своего убежища и присоединиться к ним. Но что будет, если придет папа? Все же я решил, что раз у меня есть пистолет, я должен пойти. Взял маленький рюкзак, который раньше принадлежал Йоси, и положил туда немного еды. Сколько влезло. И бутылку с водой. Завязал рюкзак веревкой. Взял с собой и большой кухонный нож. Мне нужно было дождаться темноты. При свете дня у меня не было никакой надежды добраться туда. Решил попрощаться со Снежком. Если останусь жив, вернусь сюда и найду его на развалинах. Взять его с собой я не мог. Если мне придется бежать, падать, пролезать через чердаки и прятаться там, смогу еще раздавить его в кармане.