Одиночество-12, стр. 75

Разве может нормальный человек заставить себя сесть и писать? Не ходить на тусовки, забить на источники дохода, отказаться от всех развлечений и писать? Вот сидеть в четырех стенах и долбить пальцами по клавишам. Нет, конечно. Не может. И, кстати, не должен. Даже если у него таланта на четыре букера, он его зароет в землю. И правильно сделает. Потому что денег он с этого не заработает, а слава ему на хер не нужна. Если он по-настоящему умный человек, конечно. Писать могут только одержимые. А у них как правило нет ни вкуса, ни вдохновения, ни мозгов. Только вставленность. А где вставленность, там и зависание. А где зависание – там – гуд бай америка. Или просто криво написанный текст с претензией на душевно-стилистические порывы, хуже которой только херня с претензией на умничанье. Хотя, конечно, бывают исключения. Но к сожалению, редко.

Мне всегда казалось, что литература – это такой боулинг, в котором главная задача писателя сбивать кегли с помощью текста. То-есть, текст – шар, но кегель – не десять. Их число стремится к бесконечности, подразумевая бессмертие и бесконечность человеческих душ. Чем больше кеглей грохнется и чем больше они грохнут соседних душ – чем лучше. Главное – бросать. И надеяться. И стараться бросать точнее, а не сильнее. Потому что души готовы падать. Им главное, – ощутить удар шара. А сила – не имеет значения. Тем более, что слабые души будут падать не от шара, а от соседней кегли. А совсем слабые души вообще упадут не от удара, а от одного его звука. Но цель писателя – не страйк. Потому что души – не кегли. Цель писателя, чтобы души поднимались после удара. Поднимались обновленные. С памятью о прошедшем ударе. С его опытом. И чтоб они больше так легко не падали.

На самом деле, Авва был, конечно, не Тацитом, но, с другой стороны не так и плох. Мне попадались гораздо более криво написанные тексты.

В любом случае я решил излагать только факты, а сложные метафорические фигуры, которыми Авва нашпиговал нашу с ним Мистерию для подчеркивания гнева и пристрастия, переводить исключительно тогда, когда в них будет смысл. Если будет.

Я также опустил излишние длинные и затянутые предыстории летописного свойства, с которых начинался любой средневековый текст.

Первые две фразы у меня получились отличными:

«Шел декабрь 1242 года. Молодая Европа бурлила.»

Я порадовался динамике и экспрессии, но быстро понял что на самом деле писать не кривой текст не просто. Несколько фраз типа «Европу еще трясла угасающая крестоносная лихорадка» или «Менее тридцати лет назад прошел безумный крестовый поход детей» были вычеркнуты как антихудожественные. После того, как я еще полчаса думал над следующей фразой я понял, что с литературой, а также с наездами на литераторов пора завязывать. И писать как Бог на душу положит.

Не писать было нельзя потому что Антону текст был вроде как нужен, а переводить было невозможно, потому что текст зашкаливал за 200 страниц. Я решил пробежаться по нему и сделать что-то типа расширенного конспекта, убрав невыносимые длинноты и добавив для убедительности диалоги. Уверен, что средневековые европейцы, как впрочем и древние египятне говорили между собой на таком же простом и живом языке, на котором говорим и мы сейчас. А главные герои – Авва и Бенедикт Туинский и вовсе говорили между собой по-английски, хотя с остальными участниками, они говорили, разумеется, на латыни. Внешности героев я описал так, как себе их представлял. У Аввы на это выдумки не хватило. Зато по пять цитат из Св. Писания и по семь из Св. Предания на страницу я, естественно убрал. Через час работы я понял, что у меня и вправду получается мистерия. Такая средневековая готическая мистерия. С явным детективным элементом.

Глава 26

Авва Марий, 55 лет, настоятель монастыря. Англичанин, бывший принц королевской крови. Участник четвертого крестового похода, 5 лет назад принявший постриг и поселившийся в Италии. Высокий, немного сутулый.

Грацио и Плено, служки без возраста. Одеты черт знает во что. Говорят, черт знает как. Выглядят еще хуже.

Доминик Текум, 44 лет. Гордость монастыря. Викарий. Доктор Философии. Вроде бы хороший человек, но мертвый. Большую часть пьесы – труп без головы.

Бенедикт Туинский, 60 лет. Библиотекарь монастыря. Седые длинные усы. Бывший оруженосец Аввы во всех его войнах.

Фома Тенебрис, 45 лет. Ризничий. Постаревший церковный карьерист. Маленький, лысоватый, ленивый, благодушный, со связями в Риме.

Мулиер, 23 года. Крещеный мавр из Толедо. Пламенный, худой, кудрявый. Плохо говорит по латыни (еще хуже по-итальянски). И вообще не говорит, а гортанно гавкает.

Бенедиктус Фруктус, 39 лет. Келарь и ботаник родом из Южной Германии. Огромный, рыжий, неклюжий. Постаревший тусовщик из золотой молодежи.

Вентрис Туус, 21 год. Пономарь. Родился в двух шагах от Риги. Незаконный сын гроссмейстера Тевтонского ордена и прибалтийской крестьянки-красавицы. Длинные засаленные волосы. Кожа в угрях.

Иешуа бен Йаков, 30 с небольшим лет. Еврей. Короткая борода, длинные волосы. Отвечает на вопросы вопросами. Картавит. Грустит.

Молодой послушник, 17 лет. Тонкий, трепетный. Называет себя Алинардом из Готаферры.

(1242 год. Зима. Монастырь Св. Бенедикта. Альпы, 120 миль к северо-западу от Милана.)

Тройной стук в дверь. Не дождавшись ответа в спальню вбегают Грацио и Плено. Полог у кровати отодвигается. Авва Марий садится, зажигает свечу и смотрит на вбежавших.

Авва Марий

Ммм…! Какого черта в три часа ночи… (Пауза. Смотрит на вбежавших). Если я опустился до сквернословия понапрасну, я вам не завидую!

Грацио и Плено

(хором наперебой)

Это мы, отче! Мы это… Блаженные то есть умалишенные, то-есть трахнутые на всю голову, как ты изволил в свое время…

Авва Марий

Я уже понял. Что случилось?

Грацио и Плено

(еще хуже перебивая друг друга)

Доминик – все. Доминик Текум. Нет его больше. И головы нет. Пропала голова! Отрезали голову умнейшему из умнейших. А ведь он, то есть она, то есть он ею с самим Франциском Ассизским диспутировал. И как удачно! Почти доказал, что нестяжательство само по себе может порождать грех гордыни, так что сам Франциск…

Авва Марий

Не надо хора! Не надо полемики. Мы не в церкви. И не на диспуте. Нестяжательство может порождать грех гордыни. Но не должно. У Доминика с головой лучше чем у вас в любом случае. Можете объяснить в чем дело?

Грацио и Плено

(наперебой, но уже по очереди)

У него с головой хуже чем у нас, монсиньор. У него ее теперь нет. И вам как настоятелю нашей святой обители это должно быть интересно… Ой… То-есть полезно знать… Ой… В общем, мы проснулись от страшного грохота. Прямо над нами. Поднялись. Дверь в его келью открыта, а в ней… Тело Доминика без головы. Мы его сначала не узнали, а потом посмотрели – он это. Огромный такой. Сильный…

Авва Марий

Вы трезвы?

Грацио и Плено

В такое-то время? Трезвы, монсиньор.

Авва Марий

Самое время для тяжелого похмелья. Доминик мертв? (Поднимается с постели, на нем длинная ночная рубаха). Где? У себя? В северном корпусе?!!

Грацио и Плено

Да-да. В северном корпусе.

Авва накидывает плащ прямо на ночную рубаху засовывает ноги в мягкие овечьи сапожки и все трое идут в северный корпус. По дороге Авва озабоченно оглядывается. Сначала вокруг только ночь, силуэты гор и лунный свет. Но в десятке шагов до корпуса Авва останавливается и начинает внимательно глядеть себе под ноги. Служки, естественно встают и впериваются в ту же точку.

Авва Марий

(обращаясь к Грацио)