Одиночество-12, стр. 71

Я, опережая собственный крик, понесся по лестнице в ресепшн. Там на меня сочувственно посмотрели и, озабоченно улыбнувшись, объяснили, что леди взяла такси минут десять назад и уехала.

– А чемодан?

– Да, леди была с чемоданом. И леди оплатила счет. Полностью. По завтрашний день включительно.

Я, покачиваясь, вернулся в номер в полной уверенности, что никакой записки я там не найду. И, действительно, никакой записки там не было.

И все. Мир прекратил свое существование. Вселенная схлопнулась.

Часть третья

Глава 24

Я лежал на постели, уткнувшись лицом в подушку. Праздник кончился. Господи, зачем ты сделал меня таким уродом?

И хотя степень моей вины суд мог оценивать по-разному, но наказание, которое мне досталось, выглядело пугающе. Одиночество. В его самой неприятной версии – «Настоящее Одиночество».

В далекой юности я читал дурацкую, но очень модную американскую книжку «Жизнь после смерти». Она представляла собой свод рассказов людей, переживших клиническую смерть, но потом заботой врачей вернувшихся к жизни еще на некоторое время. Там были повторяющиеся от случая к случаю рассказы (этим повторением авторы пытались доказать объективность исследования), что умерший летит по каким-то коридорам навстречу потоку света, или, что он видит свое тело со стороны. Но это все ерунда. Тем более, что в хатском трипе я и не такое видел.

А вот то, что человек сразу после смерти испытывает потрясающее страшное по своей силе одиночество – это меня как-то очень неприятно потрясло. И трясет до сих пор. Одиночество возникает у умершего оттого, что он видит окружающих людей, обычно врачей или родственников, слышит их слова, а сказать им в ответ уже ничего не может. Неужели это правда? Ты всех видишь, ты всех слышишь и ты не можешь никому ничего сказать?! Даже знак какой-нибудь подать??!! Ненавижу смерть!

Однажды Антон сказал, что основная экзистенциальная проблема любого продвинутого человека во все времена заключается в том, что он не может добиться того, чего больше всего хочет. А наше извращенное время свело эту проблему к абсурду подстроив все так, что современный продвинутый человек не знает, чего, он собственно, больше всего хочет.

«Да, – говорил я Антону, – зато я знаю, чего мы все не хотим. Мы не хотим одиночества».

«Подумаешь, – говорил Антон. – Мы много чего не хотим. Лень перечислять. Больше всего мы не хотим терять то, что имеем. Любимых, близких, деньги, положение в обществе. Да ту же жизнь…»

Я как сомнамбула поднялся с постели, механически не глядя на то, что я делаю, собрал вещи и поехал в аэропорт, уговаривая себя, что один шанс из десяти у меня все-таки есть.

Через день полубезумного пребывания в аэропорту (у меня уже два раза проверяли документы местная полиция) я почти пришел в чувство после получасового разговора с Антоном. Две его основных идеи звучали так:

Маша никуда не денется. Не в первый раз, в конце-концов… Хотя я, конечно, редкая сука.

Раз уж принесены такие жертвы, то мне необходимо все-таки добраться до монастыря и выяснить, зачем туда так рвался Химик.

Я не стал с ним спорить и говорить, что вот так, конечно в первый раз. И, кстати, в последний. В конце-концов, Антону с его непорочной семейной жизнью понять меня было не просто. Мысль о жертвах показалась мне более адекватной. Гораздо более адекватной. Я взял билет до Саппоро и пошел покурить перед посадкой по привычке разглядывая всех, вылезающих из такси и автобусов.

Вечером того же дня я сидел в огромном насквозь стеклянном баре гостинице в центре Саппоро, где мы несколько дней назад сидели с Машей и размышлял о том, не дорос ли я до семейного счастья или же не создан для него вообще? В баре тихо, еле слышно играла музыка, которая сразу же показалась мне очень знакомой. Женский голос тонкий и чистый как скрипичное соло пел по японски. Я попытался убедить себя, что ни одной японской песни не знаю, следовательно это мелодия мне не знакома. Убедить себя не получилась. Наоборот, мне казалось, что по этим нотам уже чуть ли не играют мобильные телефоны. Перевод западного хита на японский? Но тогда я бы сразу узнал мелодию. Я подошел к бармену за очередной порцией Suntory (научились японцы настоящий виски делать – ничего не скажешь!) и спросил у бармена, что это за волшебная музыка. Он улыбнулся.

– Flower of carnage.

– Откуда я ее знаю?

– Kill Bill 1.

И он поставил песню сначала.

– О чем эта песня?

– Горюющий снег падает мертвым утром. Вой потерявшийся собаки и следы Геты пронизывают воздух.

Похоже на правду. Только утро прошло и уже наступил вечер.

Я вернулся за свой столик. В огромном баре кроме меня были только две молодые женщины. Короткие стрижки, джинсы. Они сидели не очень далеко от меня: так что я смог увидеть, что у одной из них на правом предплечье был вытатуирован дракончик. На том месте, где у меня была прививка от оспы. Девушка с драконом смотрела на меня вполне заинтересованным взглядом. Без обычной клубной лени. Японская девушка. Стройная. Чувственная. Пирсинг под нижней губой. Интересно, как минимум. И сама напрашивается. Я задумчиво посмотрел в ее сторону.

Нет. Не умею я смотреть на женщин. Судя по всему она расценила мой взгляд как «да пошла ты на хер, стану я трахаться с кем попало», потому что ее взгляд немедленно принял выражение «да пошел ты сам на хер» после чего она демонстративно отвернулась.

Я опустил глаза, допил виски и пошел в номер, где мне стало так одиноко, как никогда.

Сначала я посмотрел в окно: дождь, туман и какие-то смутные голубые огни города. Господи, какое же одиночество одинаковое у всех?! И каждый смотрит на снег за окном ночью и думает: блядь, это же только мне приходят в голову такие грустные и умные мысли… А на самом деле подозреваю, что те же мысли приходят время от времени как минимум к каждому двадцатому. На разных языках. Но полумиллиарду людей! Пятьсот миллионов. Невообразимое число. Вот он – экзистенциальный ужас неисключительности. Я поежился и задвинул тяжелую гостиничную штору на место.

Затем я решил погадать на монетке в 100 йен, вернется ли ко мне Маша. Я долго не мог определить, где у монетки «орел», потому что я всегда ставлю на «орла». Наконец, сообразив, я долго думал из одного броска решать или из трех. Из одного казалось решительнее, но из трех – надежнее. Так и не договорившись сам с собой, я сделал первый бросок – «орел». Yes! Но тут, сказав сам себе, что честность важнее, я продолжил серию и выпало две «решки». Fuck! Я сделал серию из десяти и получил ничью. Пять на пять.

Тогда лег на постель и стал внимательно рассматривать потолок. Мне казалось, что если я смогу переключить мысли с одиночества и Маши на монастырь, то этим я докажу сам себе, что я настоящий мужчина. А не сопливый бабник. Вместо этого я неожиданно подумал, что скоро наступит конец света. Ядерная катастрофа. Или климатическая. Или астероид какой-нибудь на нас упадет. Должен же как то парадокс Шкловского [92] сработать? Но думать о конце света, как о естественном выходе из сложившейся ситуации тоже было как-то малодушно.

Я вернулся к теме монастыря и решил, что было бы неплохо, если бы в процессе медитации на потолке гостиницы выступил какой-нибудь иероглиф, указывающий мне на то, что мне спрашивать у Окама. Чему учиться? О чем договариваться? И вообще. Уж если Бог (Провидение, Высшая сила, Fatum, what ever) гонит меня в монастырь с такой силой, что я по дороге теряю своих немногих близких людей, то неплохо бы объяснить, зачем. Пока я въезжал в то, что даже если иероглиф и проступит, я все равно его не пойму, потому что японского не знаю, я незаметно заснул.