Одиночество-12, стр. 44

– Танк его пригаварил.

– И что теперь с ним будет?

– Ночью Фонар удавится.

– Сам?

– Сам!

– А если не удавится?

– То утром его апустят.

– А если ментов позовет?

– Если начнет виламываться, [55] то или сразу заточку палучит, или патом ему тарпэду [56] пришлют. Люди рэшают все. Нэт больше такого человэка. Нэту! Нэрвы его падвели. Нэлзя так играт. Бэздарно…

Лязгнула дверь.

– Мезенин!

– Я!

– На выход!

(Второй раз за день. Мизера парами ходят.)

– С вещами?

– С хуями (ха-ха-ха-ха!). Слегка.

– Коба, если что, черкнешь письмо по тому адресу?

– Нэ бэспокойся!

Я незаметно засунул бриллиант в рот под язык. Он почти не мешал. Не проглотить бы по ошибке. Я протиснулся сквозь ряды шконок, вышел из камеры и, не дожидаясь команды, заложил руки за спину и встал лицом к стене. И тут почувствовал, до какой степени я устал от партии в шахматы. Ноги просто подкашивались.

Глава 15

Я входил в кабинет следователя с бриллиантом во рту и какой-то непонятной легкостью в сердце. Уже через пять минут я, глядя на него, заполняющего какие-то бланки, раздумывал над существованием двух разных видов предчувствий.

Одни идут от затравленного страхами подсознания, а другие порождены божественной эманацией, действующей снаружи. Предчувствия первого вида сбываются, а второго – нет. Я пытался понять, можно ли как-то отличить верное предчувствие от неверного, и если да, то как.

Может, по расположению центра предчувствия в организме? Если он расположен где-то в груди, между сердцем и легкими, или еще хуже – под диафрагмой, то предчувствие – ложно. А если оно реет вокруг лопаток, как невидимый энергетический платок, образуя ауру, то оно, должно быть, истинно.

Еще я думал, можно ли, осознав предчувствие чего-то хорошего, это хорошее спугнуть. То есть сглазить. Скорее всего, можно. Иначе бы откуда взялось само понятие «сглазить», которого научились бояться даже футбольные комментаторы.

А если можно случайно сглазить хорошие события, то значит, можно попытаться сознательно отклонить плохие. Эта мысль сегодня не актуальна, но надо бы ее запомнить.

Следователь с лицом озабоченного ежика из мультика «Ежик в Тумане» продолжал писать какие-то акты, справки, протоколы, а я молчал и смотрел на него с нежностью, уважением и благодарностью. Через несколько минут я буду совершенно свободен. И выйду на улицу с чистой совестью и бриллиантом. Пусть под подписку о невыезде, но мне ведь и ехать-то особенно никуда не надо. За последнее время я, честно говоря, наездился.

Для начала я, не дожидаясь Антона, вытащу Матвея из психушки. Затем я приду на работу, разберусь с Крысой. Месть моя будет страшна: стыд и позор будут преследовать ее всю оставшуюся жизнь, а бриллиант окупит финансовые убытки от потери ценного сотрудника. А потом я уведу, наконец, Машу от Германа. Я чувствовал, что ее отношение ко мне в последнее время изменилось. И мое заключение будет переломным моментом всей нашей истории. Сталинградской битвой. Оно освободит Машу от всех ее мыслимых и немыслимых обязательств. Потом вернется Антон из своей Америки, мы соберемся вшестером: Антон с Диной, Матвей с финдиректриссой Олей, и я с Машей и мы выпьем за Победу.

Я очень любил слово «победа». Еще мой дед Иосиф I, недолюбливая советские праздники, День Победы уважал без всяких шуток.

Интересно, кстати, кого мне за эту победу благодарить. Антона или Олю? Или просто провидение вмешалось и восстановило справедливость? Конечно, я не убивал Старикова. Удар, на две трети отделивший голову от шеи, нанес человек на голову выше меня и на порядок сильнее. И скорее всего трезвый. С хорошей координацией. Хотя интересно, кто же все-таки это был? От размышлений меня отвлек следователь.

– Видите, а говорят, что милиция не умеет работать! Не сделали бы мы экспертизу рубашечки вашей – сидели бы вы тут еще неизвестно сколько…

– А что с рубашкой?

– Да томатный сок на ней был. Пили томатный сок?

– Да… Кажется пил Bloody Mary. Я не очень помню.

– Вот не надо так больше пить. Минуточку… У меня здесь нет протокола об изъятии у вас вещей. У вас что-нибудь изымали при задержании?

– Нет. Ничего. Отобрали рубашку еще в квартире. А… Ключи! Только ключи от квартиры.

У российской тюремной машины ушло всего пять минут на нахождение не значащихся в протоколе ключей.

– Распишетесь здесь. Теперь вот здесь в трех местах, где галочки. Теперь здесь и здесь. Все. Явитесь в свое отделение милиции завтра утром. Дальше будете отмечаться по понедельникам и четвергам. Ну и на допросы ходить, естественно. По требованию следователя. Запомните, неявка в срок в отделение – уже серьезное преступление. Есть вопросы?

– Можно позвонить, чтоб меня встретили?

– Да они приехать-то не успеют. Мне вас тут держать негде.

– А вернуться в камеру, чтоб попрощаться? А то как-то не-по-человечески получится…

– Смеетесь вы, Иосиф Яковлевич? Малявы передавать? Нельзя! Вот ваши бумаги. Всего хорошего.

Озабоченный Ежик нажал на кнопку, и через три минуты я в сопровождении сержанта дошел до тюремных ворот, вышел через металлическую калитку, предъявив бумаги караульному, и осмотрелся.

Город жил своей жизнью. Мимо прошел трамвай. Я оглянулся и посмотрел на тюрьму. Место как место. Желтые корпуса. Ну за забором. Так в России каждое второе здание стоит за забором.

Я помахал рукой тюрьме и пошел в сторону метро Сокольники. Проверил деньги, которые я рискнул вынести из камеры – антоновские 10 долларов, оставшихся от игры с Фонарем. Мне почему-то захотелось мороженного. Я подошел к киоску. Девушка с толстыми губами улыбнулась 10 долларам, дала сливочный пломбир и сдачу в рублях. Я понял, что все встало на свои места. Все вернулось!!! Я – это я, а мир – это мир. Оказалось, что бриллиант, лежащий за щекой, совершенно не мешает мне есть мороженное. Я переименовал бриллиант в Звездочку, решил не перекладывать ее на улице в карман и медленно пошел к перекрестку ловить такси.

Мне удалось сделать шагов десять, не больше, когда ко мне тихо подъехал черный джип, задняя дверь открылась и чьи-то сильные руки взяли меня за плечи, подняли и посадили в машину так быстро и уверенно, что я даже не успел сказать «ой» или выронить вафельный стаканчик.

Мне стало ясно, что время, когда со мной перестанут случаться идиотские и необъяснимые вещи, еще не наступило. Я осмотрелся.

Два качка в дешевых темных костюмах с дешевыми галстуками, абсолютно неуместными посреди лета, зажали меня своими телами и смотрели прямо перед собой. Я, расстроившись от такого невнимания к себе, продолжил есть мороженное, решив, что все объяснения я еще успею получить.

Несколько минут в машине хранилось молчание. Мы подъехали к развязке третьего кольца в районе Красносельской. Мороженное кончилось. Тогда качок справа вытащил откуда-то большие темные очки и довольно осторожно одел мне их на нос. Сзади на дужках что-то щелкнуло со звуком, напоминавшим мне такой знакомый теперь звук наручников.

Очки были абсолютно непрозрачны и закрывали обзор на все 180 градусов. Я сделал вид, что не обратил на новый предмет на моей голове никакого внимания. Мы выехали на третье кольцо и я решил, что раз они хотят, чтобы я не знал, куда мы едем, то есть смысл попытаться это узнать. Но – ни фига подобного. Мы сделали несколько финтов на развязках и скоро я был совершенно дезориентирован.

Одно мне было стало очевидно: домой я не попаду. Тогда, неожиданно для самого себя, я почувствовал непреодолимую тоску по своей квартире. Не по Маше. Не по маме. Не по друзьям. А по своей маленькой квартире. Мне показалось, что она абсолютно одинока и очень скучает по мне. В ней стоит мой маленький, тяжелый медный кофейник, моя испанская гитара с потрясающим изгибом, моя старенькая беленькая стиральная машина, мои многочисленные и часто бессмысленные книги, мой полупустой бар, мой стол с белым красивым компьютером нетрадиционной ориентации, мои старые часы 1902 года (ходят, если завести!), крошечный альпинистский фонарик, красный перочинный нож с крестом, плоскогубцами и отверткой, выручавший меня не раз – и все они скучают и ждут меня.