Одиночество-12, стр. 35
– Рубашка… – начал скулить Стариков.
– Насрать на рубашку! – решительно сказал я, немедленно залив теплой красной гадостью собственную гусарскую. Ту, которую мне только что подарила Маша.
– Зачем срать на рубашку? – испугался Стариков.
– Не ссы. Видишь я сам тут… Я к тому, что когда мы разбогатеем, – я тебе, подонку, десять таких куплю.
Мне показалось, что у меня испортилась дикция, и я решил говорить простыми короткими фразами. Проблема частичного контроля над собой во время опьянения всегда меня интересовала, но сейчас уже не было сил сконцентрироваться на ней.
– А галстук? – подозрительно спросил Стариков? Он тоже…
– А на галстуке я тебя повешу. Если ты меня обманул с клиентом… Пей, ублюдок!
Мне в голову вдруг пришли стихи Генделева, израильского поэта, с которым дружил Антон.
– Зачем веревка? – не понял и, на всякий случай, напрягся Стариков.
– Это стихи, идиот! Тебя в твоем Гарварде поэзии обучали?
– Нет, – зло сказал Стариков. – Меня обучали маркетингу.
– Потому что они все свиньи. И ты – свинья. Рыночная.
Все дальнейщее погрузилось в коричневый алкогольный туман. Мы ругались. Стариков говорил, что он крут и прямо сейчас вызовет отца-чекиста, которому я отвечу за базар. Я заставлял его звонить. Стариков говорил, что у него нет с собой записной книжки.
Я говорил, что если бы у такого ублюдка и вправду существовал бы отец-чекист, то этот ублюдок должен был бы помнить телефон отца-чекиста наизусть. Стариков, ломая оскорбленную невиность, обещал меня зарезать ночью, пока я сплю, потому что такие оскорбления порядочному человеку снести нельзя.
Я смеялся и говорил, что уже утро (было около пяти) и что я рад знакомству с порядочным человеком, который готов резать спящих. Ножи, если они ему потребуются, – на кухне, но зачем свинье ножи?
Говорил, как мне жаль, что он на самом деле свинья, а не баран. Баран мог меня хотя бы забодать! Словом, сцена была отвратительная и антихудожественная. Я, кажется, за всю жизнь не вел себя так гнусно.
Мы допили пакет теплого сока с вином и водкой. Через какое-то время я обратил внимание, что Стариков окончательно отрубился прямо за столом в конфигурации «жизнь удалась». Храпел он при этом, как настоящий боров. Я, ненавидя храп, попытался доползти до постели, но стены начали скользить в круговом движении. Это вызвало чувство тошноты, поэтому я сломался на первом же действии – слезании со стула. Я медленно опустился в полусидячее положение, облокотился на уплывающую стену и заснул.
Я заставил себя открыть глаза от третьего по счету тыканья мне в живот металлической палки. Палка оказалась дулом автомата Калашникова. Принадлежала она менту, одетому по полной выправке, включая бронежилет. За ним стоял второй мент, экипированный сходным образом. Автомат его также был лениво наведен в мою сторону. По квартире ходили какие-то люди.
– Поднимайтесь, гражданин!
– А которой час? – Мои губы еле двигались. Повернув голову, я понял что полдевятого. – А что случилось?
– Человека вы убили, вот что случилось! Поднимайтесь побыстрее!
– Что?! – у меня хватило сил только, чтоб покачать головой.
– Гражданин, не валяйте дурака и вставайте! Вы человека убили. Вон, и рубашечка-то у вас вся в крови!
Я попытался подняться опираясь на стену. Кое-как это получилось. Гусарская рубашка, действительно, была вся в крови.
– Руки вперед!
Я вытянул руки, на них моментально очутились наручники. Я сел на стул.
– Я сказал, встать!!!
Мент неожиданно заорал как резанный.
– Сюда иди!
Я вышел в прихожую. Там толпились какие-то люди. При появлении меня они расступились. На полу лежало человеческое тело, на которое был небрежно наброшен длинный черный мешок с молнией. Из под мешка торчали ноги с квадратными ботинками Старикова. Мент приподнял мешок. У Старикова было очень удивленное выражение лица. Горло было перерезано примерно посередине. Голова была так изогнута, что из-за разреза она на две трети отделилась от шеи.
– Узнаете этого человека?
– Да, – сказал я.
Страшно хотелось, чтоб все исчезло. Сесть к стене обратно и заснуть, и если не прекратить, то хотя бы отложить эту сцену. Хотя бы на пять минут.
– Кто это?
– Сергей Стариков.
– Кем он вам приходится?
На меня молча смотрели какие-то люди. Много незнакомых людей в моей родной квартире. Они все таращились на мою рубашку. Голова болела фантастически. Очень хотелось пить.
– Это мой… Знакомый.
Часть вторая
Глава 12
Похмельная круговая кинопанорама. Головокружительный фильм ужасов.
снимай рубашку пидор гнойный // как же я ее сниму в наручниках // а не ебет снимай сука // рвется // хуй с ней все пиздец поехали // это не я честное слово не я // ты че правда ебнутый или под дурака работаешь // можно мне позвонить? // из отделения позвонишь последняя пуля в висок адвокату ха ха // ребята я правда не виноват вы мне верите // а нам кстати по хую давай его в обезьянник // хочется пить // следователь те нальет // хочется курить // здесь не курорт // только бы мама не узнала // на пол а куда еще // сколько еще ждать // сегодня воскресенье // дайте хоть позвонить я заплачу // это к следователю //
Я впал в оцепенение, оказавшись на полу обезьянника рядом с двумя малолетними украинскими проститутками. Они из лучших чувств попытались убедить меня, что если с пропиской у меня все в порядке, то меня вот-вот отпустят. Я, оставаясь в тяжелом похмелье, задремал прямо на полу. Когда я очнулся, девушек уже не было. Верный шанс связаться с цивилизацией был упущен.
Голова раскалывалась от малейшего звука: от шагов, от хлопанья дверью, от тихого разговора дежурных между собой. Очередной раз сморщившись от звука, я разобрал в нем свою фамилию. Щелкнул замок обезьянника и через минуту я входил в кабинет следователя, по обстановке очень напоминавший тот, в котором я меньше чем неделю назад узнал от Писателя о смерти Лили.
Опер был молодой, очень недовольный тем, что его выдернули в воскресенье. Васильковые глаза, пшеничные волосы. Он посмотрел на бумаги, представился оперуполномоченным Игорем Васильевым (и правда – Василек!) и убедился с моих слов, что я – это я, и ошибки в определении личности никакой нет.
– Ну, гражданин Мезенин, рассказывайте!
– Можно стакан воды и сигарету? И наручники эти…
– Конечно. Располагайтесь как дома!
Если игра была в доброго и злого следователя, то мне достался веселый. Он снял наручники своим ключом, затем налил из стеклянного графина воды в граненый стакан. (Вот ведь – классика! Сохранилось еще казенное имущество.) Я поделился впечатлением. Он, протягивая сигарету, усмехнулся.
– Да. Вода хоть из графина, но водопроводная. Нет у милиции денег на минеральную воду.
– А таблетку от головы можно?
– Можно и таблетку. Говорить-то будете?
– Буду. Только дайте что-нибудь от головы.
– Держите, анальгин. Отечественный, ничего?
– Отлично!
Я решил не замечать подколов.
– Вот, вы говорите «отлично». А нас в садизме то и дело обвиняют. Мол, мы и ласточки делаем с подозреваемыми, [36] и слоников, [37] и бейсбольными битами по голове бьем.
Он покосился на стоящую в углу бейсбольную биту. Я подумал, что если спрошу, играет ли он этой битой в бейсбол, то испорчу отношения, которые только-только начали складываться. Опер вошел во вкус и продолжал:
– А я считаю все зависит от человека. С хорошим человеком – отчего по-людски не поговорить? Хотя обычно попадаются отморозки. Ну а вы – вы другое дело. Сразу видно – интеллигентный человек. А значит, можно понять друг друга, договориться, так ведь?
36
Задержанного кладут на живот, крепко привязывая руки к ногам.
37
На задержанного надевают противогаз и заставляют приседать, отжиматься и т. п.