Палаццо Дарио, стр. 46

– Что вы здесь потеряли? – вдруг прокричал низкий голос.

Пол просел под плотным шарообразным человеком. Рыбак, которому было, пожалуй, все 104 года, вырос перед ними и уставился на грудь Ванды. Она торопливо натянула платье.

– Ах, это ты! – удивленно произнес человек, будт то бы узнав Примо. – Что ты здесь делаешь?

– Я это у тебя хотел спросить, – ответил Примо.

– Если бы было, что спрашивать, – ответил 104-летний рыбак. – У меня дела. Должен сегодня вечером освободить сети. Извините, синьорина.

Не может быть. Ванду рассмешило смущенное лицо Примо и то, что, похоже, проклятие Палаццо Дарио и незримая, но длинная рука Радомира дотянулись даже до этого острова. Но это и утвердило ее доверие к магу Александру. Не случайно первое, о чем он заговорил с ней, было ее холостяцкое положение!

Они вновь сели в лодку и отправились обратно в Венецию. Небо уже потемнело, как чернильный след каракатицы.

– Надо же было ему именно сейчас появиться! Как будто чувствовал! – сказал Примо.

Когда они вернулись в город, Примо настоял на том, чтобы Ванда зашла взглянуть на его квартиру. Она была недалеко от Ка Дарио, в одном из боковых переулков у рио ди Сан Вио. Квартира под крышей.

Он торопливо поднимался по лестнице. Ванде показалось, что он хотел быстро покончить с чем-то.

Примо открыл дверь. Пахло краской. В первую минуту Ванда не увидела ничего, кроме изображений неба. Оно было повсюду. На картинах, прислоненных к стенам и громоздящихся вплоть до потолка. В маленькой кухне, в коридоре, в ванной. На изразцовых плитках, на триптихах и коллажах, огромное и маленькое на резных досках, на портретах и аллегориях, абстрактное и реалистичное.

– О, – взволнованно произнесла Ванда.

Примо смущенно стоял рядом и только повернул две картины, прислоненные к стене.

– Это последние, которые я написал.

– Я понимаю, что ты гондольер – только полдня? – спросила Ванда. – Или художник – полдня?

Она надеялась, что не сказала ничего лишнего. Он ведь такой чувствительный. Но Примо, казалось, вовсе не испытывал напряжения. Похоже, перед ним стоял первый человек, которому он позволил узнать о своей двойной жизни.

– Ты знала? Скажи, ты понимала? – спросил он и вздохнул.

Ванда удивилась, почему он делал тайну из своей художественной работы. Будто ему было неловко. Но что может быть хуже, чем работа гондольера?

– Да, да, верно, – пробормотал он, словно читая ее мысли. – Это – шизофрения. Я скульптор, художник и автор всякого перформанса. Но на это я не могу прожить. Поэтому шесть месяцев в году работаю гондольером. Зимой я включаюсь и занимаюсь этим. А весной наоборот. Живу в двух мирах.

Он говорил энергично и серьезно, как говорят убежденные в чем-то важном. Всю ночь.

– Три года я преподавал здесь в Венеции в Академии искусств. Для многих Академия самоцель, особая ступень в карьере. Для меня невыносимая. Монотонная. Шесть студентов, и каждый хотел обсуждать со мной свои эстетические проблемы. О своей работе я уже не мог думать ни минуты. И уволился. Для мамы это было, конечно, потрясением. Она так гордилась. Ну как же, сын гондольера пробился в Академию искусств. Я начинал как скульптор. Скульптуры из жуков. Я одел манекен в венецианское платье, склеенное из жуков, и назвал его «Ла Догаресса». И даже запланировал целый цикл из жуков, но жуки закончились, подвел поставщик. Да и с кураторами музеев из-за них были проблемы. На последней выставке в Палаццо Грасси уборщицы отказались убирать зал с моими работами, они решили их выбросить, потому что по всему дворцу гости на ногах растащили жуков, опадавших со скульптур. Таким был мой первый перформанс. Потом меня вдохновили голуби на площади Св.Марка. Я сделал с ними перформанс. Идея была в том, что они уделывают вокруг себя все без разбора, с абсолютным равнодушием. Затем был период ранений. Так называлась следующая выставка. Шесть полотен: масло, жир, мрамор, старый саксофон и человек. Человек должен был вонзать меч в лежащее полотно, которое сначала обливали маслом. Масло вытекало из раны на пол, как кровь. Это сопровождалось старым саксофоном, и человек читал фрагменты стихов Петера Хандке. Другое полотно разрезали электропилой. До середины. И опять читался текст. Ну а потом венецианский свет свел меня с ума. Я начал рисовать венецианское небо. Знаменитый венецианский свет. Карпаччо, Каналетто и т. д. Это было хуже всего. Венецианское небо смеется надо мной. Бывает, что оно меняет цвета по двадцать раз в день, а иногда в полдень неожиданно загорается вечерней зарей или в январе августовским светом, а порой затуманивается на самой макушке лета, а там неделями не показывается. Оно меня с ума сводит.

За окном забрезжил рассвет. Небо стягивало облака со своего тела и солнце прорывалось сквозь них.

– Попытка изобразить действительность может довести до безумия! – продолжал Примо. – Реализм утверждает, что знает ответ. Ответ! Но при этом можно, если это вообще возможно, в искусстве только задавать вопросы.

Он сосредоточенно замолчал и посмотрел на Ванду.

– Ты, наверное, думаешь, что я сумасшедший, – сказал он.

– Да, – ответила Ванда.

Удивительно было в нем то, что его верхняя губа была такой же полной, как нижняя.

20

«Стояло солнечное январское утро, одно из тех, которые словно созданы для того, чтобы провести их часы, пробродив по залитым ясными лучами берегам живописного канала Джудекка. В это утро Альдо Вергато, один из крупнейших землевладельцев планеты, ступил на изящную площадь Кампо Сант Агнезе. Это был статный загорелый человек с волосами, белыми как снег, благородным носом и улыбкой, обнажавшей безупречно сверкающие зубы. В темно-синем – цвета полуночного неба – пиджаке и со вкусом подобранных к нему бирюзовых брюках и белых капитанских туфлях он выглядел великолепно. Его супруга Филомена держала его под руку. На средиземноморской черноволосой красавице было пурпурное шерстяное пальто с черной опушкой, на руках высокие до локтя облегающие перчатки, на плечах подобранная по цвету к пальто кашемировая шаль. Невооруженным глазом было видно, что над ее костюмом старательно потрудились лучшие кутюрье Италии, и поэтому она выступала по площади как королева.

Альдо Вергато и его жена Филомена шли к церкви Иисуса, где Филомена хотела присутствовать на утренней мессе. На мраморных ступенях церкви она печально простилась с мужем.

– Чао, Альдо, до скорого. Сегодня не буду спрашивать, хочешь ли ты пойти со мной на мессу.

Она нежно поцеловала его в лоб.

– Пожалуйста, Филомена, не затевай снова эту бессмысленную дискуссию. – Альдо с мучительным выражением лица качнулся в сторону. – Хватит, в конце концов, пытаться наставить меня на путь истинный.

– Как хочешь, Альдо. Если ты считаешь, что твоей душе полезнее начинать день с твоими яхтсменами, а не с Богом, пусть так и будет. – Она болезненно и сдержанно улыбнулась, кутаясь в шаль. – Пожалуйста, не опаздывай к обеду. – И скрылась в благочестивом сумраке церкви Иисуса.

Альдо Вергато быстро зашагал по залитой солнцем набережной. Его радовала мысль, что этот день он проведет один. Набожность его жены уже многие годы тяготила его. Она молилась так усердно, что он часто спрашивал себя, а та ли это женщина, которую он полюбил когда-то.

Он шел энергичной легкой походкой страстного яхтсмена. Со времени их приезда в Венецию он дни напролет проводил в компании венецианских шкиперов и преданных ему механиков со знаменитой верфи Тенкара в Магаццини дель Сале, бывшего соляного склада на набережной Цаттере. Он перестроил склад, открыв на его месте частный клуб. Здесь же он хотел устроить стоянку для своего «Мою di Venezia» 99.