Палаццо Дарио, стр. 13

– На туристах, разрушающих мосты.

– Ах да. И потом туристы в музее. Тут их следовало бы организовать получше. Когда пятьдесят канадцев, каждый под два метра, стоят в Академии перед «Концертом» Пьетро Лонги, другим ничего не видно. Ведь следовало бы сделать так, чтобы те, кто пониже, японцы, например, стояли впереди, потом итальянцы и за ними уже канадцы. Необходим разумный порядок! Пропорциональный подход к туристам по росту и весу!

Морозини говорил, а его взгляд скользил по ногам Ванды. Она краем глаза взглянула в окно. Небо было голубым, по нему тянулись облака. Лодки-мусоросборники и лодки, груженные овощами, проплывали по всемирно известному Большому каналу. Лодка для грузовых перевозок, загруженная кухонным гарнитуром и кожаным диваном, обслуживала чей-то переезд. Ванда попыталась сравнить отношение к своему городу неаполитанцев и венецианцев. Думают ли неаполитанцы о Неаполе столько, сколько венецианцы о своем городе? Нет. Они жалуются на пробки на дорогах, на scippi – срывание сумок в испанском квартале, бесполезную борьбу с мафией, но ни у кого из них нет этого венецианского ощущения, будто он сидит у постели старой дамы, которая уже не может говорить, и пытается поставить диагноз или дать совет, хотя об этом его никто не просит: «Ей бы следовало подняться… нет, лучше постельный режим… ей лучше есть побольше риса… да нет, не имеет смысла… лучше вообще ничего не есть… почему? Ой, смотрите, она пошевелила мизинцем!»

– Мне часто кажется, что здесь я все понимаю лучше других, а потому готов пилить всякого, чтобы научить его правильно жить в Венеции. Это свойство всех зануд, а так как их всех ожидает плохой конец, меня тоже когда-нибудь раздавят, как всезнайку-сверчка в «Пиноккио». Но поговорим о вас, синьорина. Вам нравится жить у вашего дяди?

– Да, – ответила Ванда и улыбнулась, бойко сменив тему.

– Я много читала о Восточном музее, – сказала она, наконец перейдя к цели своего визита. – Очень непросто выдержать конкуренцию с Академией, Палаццо Грасси и Дворцом дожей.

Ей хотелось произвести на Морозини достойное впечатление: живая, заинтересованная, профессиональная – идеальная сотрудница.

– Вы из Неаполя, но ваша мать – немка. Об этом мне сказал директор вашего института, – сказал Морозини, не обратив никакого внимания на ее слова. – Немного немецкой щепетильности и порядка могут музею пригодиться. Но не перестарайтесь!

– Я попробую, – сказала Ванда и разозлилась, потому что ненавидела это клише о немецкой щепетильности и порядке и потому что его слова прозвучали для нее так, будто ее мать-немка должна извиняться, что ее дочь наполовину неаполитанка, а южанка в Ванде услышала, как он про себя обозвал ее terrona – земляным червяком.

– О, у венецианцев и неаполитанцев много общего, – поспешил исправиться Морозини, словно прочел ее мысли. – Их отличает только одно. Неаполитанец любит свой город со всеми его разрушениями, потерями, хаосом, любит даже горы его мусора и не переживает об этом. Венецианец, наоборот, переживает почти трагически. Не знаю, с чем это связано; за всю свою историю венецианцы никогда не жаловались, а теперь они ворчат на каждом шагу. Только и слышишь, что стоны да вопли.

Он уютно сложил руки на животе и вытянул ноги.

– Нравится вам Венеция? Вы, вероятно, здесь не впервые.

Она следила за тем, как он взял со стола старую перьевую ручку и медленно заправил ее чернилами. Испачкавшись, он чуть слышно выругался и, достав носовой платок, тщетно пытался стереть с пальцев чернила.

– Я мечтала получить эту работу, – ответила Ванда нарочно с детской непосредственностью в голосе, потому что знала, чего от нее ожидают. – Какие проекты вы планируете в ближайшее время?

Морозини испуганно посмотрел на нее.

– Проекты? – Лизнув палец, он пытался справиться с чернильным пятном. – Нашего бюджета хватает только на то, чтобы как-то поддержать status quo, госпожа доктор.

Он замолчал почти обиженно. Ванда смущенно откашлялась.

– Понимаю.

Теперь Морозини переключился на тяжелую, с золотым тиснением папку, на которой демонстративно красовался пухлый венецианский лев. Он взял из нее несколько густо исписанных страниц, сложил их вместе, положил снова в папку и быстро защелкнул ее, словно боясь, что какая-нибудь буква захочет сбежать из его рукописи.

– Теперь извините меня, уважаемая доктор. Мы увидимся чуть позже, за обедом. А до этого мне предстоит разобраться с одним делом. Вы же знаете – новый заместитель.

Выйдя из кабинета и закрыв за собой дверь, Ванда остановилась, явно озадаченная этим странным разговором. Она слышала скрип, будто перо царапало по шершавой, очень шершавой бумаге, такой, какая лежала рядом с ужасной рыжей кожаной папкой с тисненым золотым гербом Венеции. И что только мог писать этот человек? Однако Ванде стало ясно, что Джироламо Морозини чувствовал себя призванным к чему-то более высокому, чем управление музеем, в который вряд ли кто-нибудь когда-нибудь заходил.

6

«Стоял один из тех прекрасных дней венецианского уходящего лета, которые словно созданы для прогулок по узеньким переулкам и пышным площадям живописного города в лагуне, когда американец Роберт Баулдер ступил на мост Академии. Это был статный, крупный, широкоплечий, стройный и ухоженный мужчина. Мягкие солнечные лучи позднего лета отсвечивали на его волосах, и отблески на воде всемирно известного Большого канала играли в монокле на его правом глазу. На нем были красные бархатные штаны, цвет, который носили дожи и который восхищает на портретах в Палаццо Дукале (Дворце дожей). На его плечах красовалась желтая куртка с золотыми пуговицами – смелое сочетание. Мужчины Венеции, неравнодушные к своему внешнему виду, не позволяют себе иных цветов, кроме голубого и серого, разбавляя их лишь летним классическим белым. Остальные цвета считаются модой от лукавого в этой столице хорошего вкуса, которая за долгую историю пережила тысячи взлетов и падений. Роберт Баулдер чувствовал себя в своей странной одежде уверенно, как человек, знающий себе цену. Без тени смущения он оглядывал прохожих, недоуменно провожавших взглядом это цветастое явление на старинном мосту Академии.

На середине моста на раскладном деревянном стуле сидел мальчик лет двенадцати и рисовал. Это был красивый ребенок, изящный, с блестящими светлыми волосами и удивительно синими – цвета аквамарина – глазами. Будучи небольшого роста, он не видел того, что было над парапетом, поэтому рисовал, глядя сквозь перила моста, всего лишь фрагмент вида всемирно известного Большого канала с импозантным уголком церкви Сайта Мария делла Салюте. Проходя мимо, Баулдер взглянул на словно светящуюся светловолосую голову мальчика и остолбенел. Он, почти все переживший и познавший, испытал в тот момент прилив нового, глубокого чувства, выразить которое словами он бы не смог. Баулдер был внимательным наблюдателем, поэтому он заметил, как достойно выглядел мальчик в этой позе художника. Он наклонился и заглянул юному художнику через плечо.

– Браво, молодой человек, – сказал он, – видно, здесь рождается великий талант.

Мальчик поднял голову и посмотрел в темные глаза. Он сразу почувствовал, что за ними скрывается какая-то тайна. Роберт Баулдер нежно провел рукой по его шелковистым волосам.

– Как тебя зовут? – тихо спросил он.

– Джироламо, – робко ответил мальчик.

– О, Джироламо, – повторил Баулдер. – Какое поэтичное имя.

Он улыбнулся, еще какое-то время завороженно смотрел на изящного ребенка, потом слегка поклонился.

– Разреши мне тоже представиться. Меня зовут Баулдер, Роберт Баулдер. Я живу в Палаццо Дарио.

– О, Палаццо Дарио! – воскликнул мальчик и живо показал карандашом в сторону элегантных палаццо всемирно известного Большого канала. – Это тот знаменитый проклятый палаццо, там, сразу у Палаццо Веньер деи Леони!