Затерявшиеся в тайге, стр. 31

Я проснулся, когда уже светало. Низкий, тяжелый туман ровным настоем лежал на земле, скрывая стволы деревьев. Казалось поэтому, будто кроны их невесомо парят. А небо простерлось серое, и невозможно было понять, то ли оно сплошь задрапировано тучами, то ли его так вот уныло раскрасил рассвет.

И все-таки солнце! Вышел часов в семь, а может, и в шесть—на часы еще не смотрел, — увидел солнышко, и сделалось так хорошо... Положил веток в угасший костер, подождал, пока разыграется пламя, постоял возле него.

Выбрался Толя, стал греться рядом, вытянув к огню руки в носках (они с Лешей суют на ночь руки в носки—для тепла). Мы стояли с полчаса, покачиваясь от слабости и от одолевавшего сна, так и не сказав за все это время друг другу ни слова. О чем сейчас говорить? Я знаю, о чем думает он. И он знает, о чем думаю я.

Потом все так же молча Толя опустился на колени и полез на свое место в берлогу. Поворочался, покряхтел и затих. Решил отоспаться. Сейчас он очень похож на крота в своей норе: уютно свернулся, ладони сложил вместе и сунул, чтобы согреться, между колен. А лицо целиком спрятано под капюшоном, под полями шляпы и под поднятым воротником. Только огромные сапоги сорок шестого размера, купленные после долгих поисков в магазине «Богатырь», что на проспекте Мира, — только они напоминают о том, что это не крот, а человек, и притом очень большой.

Заворочался, сел, протирая глаза, и вылез на свет Леша. Тоже первым делом — к костру. Очень это приятно — погреть у живого огня закоченевшее за ночь тело. Леша сообщил, что ему приснился специфический сон. Как он объяснил, это типичный «синдром», а может «симптом» голодания. Ему якобы кто-то давал во сне банку шпрот и какой-то сырок. И, якобы не успев выразить толком признательность—случай совершенно невозможный для Леши—человек он воспитанный,—тут же все это схватил и сразу спрятал. Не стал есть, а спрятал! Не от нас, а чтобы растянуть на несколько дней. Поступил точь-в-точь как герой одного из рассказов Джека Лондона, после того как его спасли от голодной смерти и накормили: он прятал сухари под подушку.

Алексей, проанализировав сон как специалист, пояснил, что это такое—«синдром голодания». Теперь я точно знаю, что и у меня был такой же синдром. Два дня назад мне приснилось, что мы вышли к деревне, я кинулся со всех ног к магазину, а подбежав, увидел, что он закрыт на обед. Бутерброд, как и полагалось по законам науки, упал маслом на пол. Таким образом, результат у меня и у Леши получился один: проснувшись, оба испытали самое жестокое разочарование. Хотя мне могло бы быть легче: увидев магазин, я должен был догадаться, что он непременно закрыт на обед. Все магазины, к которым я приближаюсь, почему-то спешат закрыть на обед. Не могу объяснить, почему так получается.

Последний раз взглянув на плантацию, где подрастали грибы, и самым внимательным образом обследовав место, где вчера утром сняли пять небольших подберезовиков, под опавшими листьями я обнаружил еще два гриба высотой сантиметров по восемь. Не заметить их вчера мы с Толей никак не могли, поэтому оставалось только одно: предположить, что они выросли за день и ночь.

А слабость сильнее. И апатия тоже. Не столько хочется есть, сколько лечь и не двигаться. А еще лучше—поспать в тепле, на мягкой постели. Тишина стоит упоительная... Позавтракав кое-как, больше для того, чтобы выдержать правило — какая это еда, три ложки грибного отвара, — и заложив костер кусками толстого дерна, мы снова тронулись в путь. Прощай, наша Большая поляна... Никогда в жизни мы не увидим тебя... Спасибо за кров и за солнце-Толя еще раз наметил курс, мы спустились по склону сопки и сразу же оказались под плотным пологом леса. Множество поваленных деревьев преграждало нам путь, большие камни, покрытые мохом, предательски подрагивали, когда мы на них наступали. И тихо звенел ручей, бегущий неизвестно куда. Соединится ли он когда-нибудь с сильной, полноводной рекой?...

Мы переправились на другой берег по упавшей сосне и пошли вниз по течению. Шли бог знает сколько, и неизвестно, сколько прошли — часы наши по-прежнему лежали в кармане. Перебирались через буреломы, подлезали под древние, давно уже упавшие деревья, но еще опиравшиеся на крепкие ветви. Шли по каким-то тропам — случайным следам, так по крайней мере казалось нам, — не зная, куда они ведут и куда приведут, теряли их, находили другие, хотя и понимали, что это вовсе никакие не тропы, а только проходы, образовавшиеся оттого, что трава полегла от собственной тяжести или, возможно, ее прибили удары ночного дождя. Мы шли, продираясь сквозь заросли шиповника, сквозь хлесткий частокол молодого осинника, сквозь буйные травы, в которых я видел лишь головы Толи и Леши.

Иногда мы обходили препятствия и незаметно поднимались на сопку, а потом, удивившись, как далеко внизу шумит ручей на камнях, снова спускались и шли по мокрой траве у самой воды. Мы осторожно ступали с камня на камень, хватаясь обеими руками за нависающий выступ скалы.

Каждый из нас давно уже вымок так, что, погрузившись в ручей с головой, вряд ли смог бы вымокнуть больше, но шли упорно, как одержимые, стремящиеся неизвестно к какой цели. Мы думали все: не может быть, чтобы ручей рано или поздно не вывел нас к людям. А впрочем, как знать... Тайга уже научила нас быть недоверчивыми.

На нашем пути часто встречались большие деревья, сраженные прицельным ударом молнии. Так и стоят, обуглившиеся до самого верха, расщепленные, без ветвей и коры. Черные, печальные обелиски... Их видно издалека — они четко рисуются на фоне жизнерадостной зелени. Сколько они так могут стоять?... Когда упадут?... Или будут стоять до конца, пока не рассыплются в прах?...

Встречаясь с ними, я всякий раз внимательно разглядывал их, пытаясь восстановить хоть что-то в безмолвной таежной драме, после которой не осталось свидетелей. Молния наверняка выбирала самые рослые, самые сильные деревья. Они были так неосторожны, что позволили себе вырасти выше других. И вот расплата: они сражены... Странно, но ни разу я не видел возле черных останков сгоревших деревьев следов огня, пошедшего дальше. Пораженное дерево выгорало до самого корня, и никогда после этого не занимался пожар. А может быть, занимался, но тогда это было так давно, что на смену сгоревшим и истлевшим кустам и деревьям земля успевала вскормить новые. Так и не смог найти приемлемого для себя объяснения.