Через тернии к свету (СИ), стр. 97
Нога уже коснулась белой полоски перехода. Сашка мельком посмотрел по сторонам, и вдруг увидел, как над городской елкой зажглась звезда. Не на самой елке, нет, намного выше. Небесное светило горело столь ярко, что Сашке пришлось зажмуриться.
— Ну, это уже переборщили малость, — усмехнулся он и, прикрыв ладонью глаза, снова взглянул на чудо-звезду сквозь неплотно сомкнутые пальцы.
Звезда, между тем, сорвалась с места и стала медленно плыть по небу, разливая слепящий свет далеко вокруг. Сашка перестал обращать внимание на резь в глазах и уставился на небесное чудо, разинув от удивления рот. Звезда плавно скользила в ночной темноте, и остановилась прямо над Сашкой.
— Ни фига себе, — прошептал парень, заворожено наблюдая, как от звезды на землю опускается тонкий, почти невидимый луч.
Прохожие недоумевающе косились на человека в костюме Деда Мороза, кружившегося на проезжей части, задрав голову к небу. Некоторые улыбались с пониманием: подумаешь, мужик уже праздновать начал, весело ему.
Однако совсем не весело стало водителю новенькой «Тойоты», который не успел притормозить, когда Дед Мороз, будто вальсируя под неслышную музыку, шагнул ему прямо под колеса.
Глухой удар. Стук тела, мягко упавшего на блестящий, покрытый ледяной коркой асфальт. И струйки холодного противного пота, побежавшего под свитером по спине куда-то вниз.
4
Вернувшись из больницы, куда «скорая» увезла Катерину аккурат в двенадцать ночи, когда все нормальные люди пили шампанское под бой курантов и загадывали желания, Родион Васильевич тяжело опустился на диван. Не мешало бы немного поспать.
Без жены в доме было как-то тихо, непривычно, холодно, несмотря на то, что до батарей едва можно было дотронуться рукой. Тридцать пять лет вместе. Похоронили родителей, двоих сыновей…
Куда ему без Катерины? Врачи сказали, что при таком обширном инфаркте ей противопоказаны даже малейшие волнения. А как тут оставаться спокойной, если через две недели сорок дней справлять. Где набрать «побольше радости и приятных эмоций», когда вокруг все напоминает о том, что еще месяц назад у них был сын…
А теперь его нет. И Коли нет. Десять лет назад им казалось, что нет на свете большей боли, чем хоронить собственного ребенка. Особенно, если ему двадцать три. Но тогда у них был Дениска. И вот, спустя столько лет, когда боль, если не забылась, то притупилась, Дениске поставили страшный диагноз «саркома легких». Ему тоже едва исполнилось двадцать три…
Сосна по-прежнему лежала посреди прихожей, где Родион Васильевич оставил ее вчера. Тогда он испытывал нездоровое чувство радости, теперь же его мутило оттого, что он совершил. Срубить Денискину сосну! Убить всякую надежду!
Впрочем, какую, к лешему, надежду…
Нет больше никого. Одни остались на белом свете. И за что? За что, Господи, им такое наказание на старости лет — доживать жизнь в горьком одиночестве, не имея ни детей, ни внуков, а только светлые и невыносимо режущие душу воспоминания?
Они ведь с Катериной никому и никогда не желали и не делали зла. Не крали, не убивали, не обманывали. Родион Васильевич лишь раз по молодости сходил «налево», но быстро опомнился и с тех пор — все в семью…
Быть может, лучше Катерине не возвращаться. Лучше остаться там, в больнице, навсегда. Ведь тут, в некогда родном и уютном доме — тут не для кого жить. Только страдать…
Родион Васильевич горько заплакал, чувствуя, как по заросшим щетиной скулам стекают далеко не скупые мужские слезы. Чего он желает, старый козел? Смерти своей любимой жене, единственной опоре в седой и нелегкой старости?
За окном уже начало вечереть. Родион Васильевич опомнился, когда на дворе были уже густые сумерки.
— Надо же, как день пролетел, — сипло прошептал он себе под нос, — И ничего толком не сделалось…
Родион Васильевич встал, потянулся, вытер влажную ладонь о брюки и встряхнулся, прогоняя прочь невеселые мысли.
«Не раскисать!» — приказал он себе и стал натягивать сапоги. Следовало вынести сосну во двор, чтоб не мешала. Наряжать ее не для кого, да и Новый год прошел. Лучше всего распилить на части и вынести на улицу. Может, кто из пьянчуг подберет, да на топку пустит. Хотя древесина, поди, еще совсем сырая, в печь не годится. Но это уже не его, Родиона, проблемы.
Не мог он сынову сосну сам жечь. А люди пусть пользуются, добрым словом вспоминают. Там, на небесах, тому легче будет…
Пока Родион Васильевич вытаскивал дерево во двор, пока обтесывал топором ветки, по небу сочными чернилами разлилась ночь. На улице запахло дымом — это топили глиняные печи в старых домах, до которых еще не добрались трубы газопровода. Родион с детства любил этот запах — горящего угля и пепла, усиленный кристально чистым морозным воздухом…
Родион Васильевич бросил топор на землю, расправил плечи и с шумом вдохнул аромат зимней свежести. Легкие слегка закололо, грудь отозвалась приятной болью.
— Хорошо-то как! — воскликнул старик. Блуждающий в умилении взгляд полоснул пока еще нетронутую Колину сосну, и в сердце опять закралась печаль.
Но вот: что это? Над самой верхушкой дерева неожиданно зажглась огромная яркая звезда. Слишком большая, чтобы можно было поверить, что это обычное небесное светило или какой-нибудь спутник, проплывающий в атмосфере. Звезда горела, переливаясь разноцветными огоньками. От нее вдруг отделился луч и упал на притрушенные снегом сосновые ветки. Родион Васильевич суеверно перекрестился, и тут вспомнил, что Катерина говорила о звезде перед тем, как потерять сознание. Она тоже видела это чудо…
— Стало быть, помянуть Коленьку надо. Вот он послание шлет, — вслух прошептал Родион Васильевич, не отрывая глаз от звезды.
Светило вспыхнуло еще раз и погасло, словно и не было вовсе никакого чуда. Старик еще раз перекрестился, подобрал топор и вернулся в дом. Такое дело, помянуть следовало, не откладывая. Видно, встретились детки его там, на небесах.
Родион Васильевич смахнул задрожавшую было на реснице слезу и полез в холодильник за коньяком.
Рюмка за рюмкой он осушил всю бутылку до последней капли, однако чувствовал себя вполне трезвым. Тело размякло и налилось ленью, но голова работала, словно после хорошего сна. Старик посмотрел на пустую бутылку, поднес горлышко к носу и зачем-то понюхал, затем вздохнул и убрал ее под стол.
В прихожей мирно тикали настенные часы с кукушкой. Внезапно дверца распахнулась, и из деревянной избушки выскочила металлическая птичка. Раздалось громкое звонкое «ку-ку». Прокуковав восемь раз, птичка вернулась в избушку, и блестящие медные ставни затворились до следующего часа.
Родион Васильевич поднялся, чтобы пойти в зал, включить телевизор, но, проходя мимо лестницы на чердак, отчего-то застыл на месте.
Горько было вспоминать, как они складывали Колины вещи в сундуки и поднимали на чердак. Так, словно он уехал и когда-нибудь вернется. Может, стоило выкинуть их, сжечь, раздать малоимущим? Теперь к ним прибавятся и Денискины пожитки.
Родион Васильевич потрогал лестницу рукой, проверяя, крепко ли стоит, и стал подниматься вверх.
На чердаке было сухо и немного пыльно. Пахло старой бумагой и кожей послевоенной выделки. Тогда еще не скупились на достойный материал.
Старик подошел к чемоданам, сваленным кучей в углу, и вытащил один наугад.
В чемодане не оказалось одежды — только институтские конспекты да письма. Много писем. В основном от девушек. Коля хранил письма, которые ему писали, когда он служил в армии. Родион улыбнулся, вспоминая, каким влюбчивым был его старший сын. И каждая новая любовь казалась ему серьезной, на всю жизнь. Сущий ребенок, еще не успевший хлебнуть правды жизни.
Одна девушка писала ему уже после похорон. Долго писала, очевидно, не зная, что Коли больше нет. Они с Катей так и не решились ей ответить, а она вдруг перестала писать. Столько писем, и ни одно не прочитано, не открыто…
Может, она действительно любила Колю?