Ведьмаки и колдовки, стр. 63

…а там, на моховых пустошах, открываются черные окна багны, выпуская бледнокосых водяниц. На вершинах кочек раскрываются мертвоцветы, полупрозрачные, бледные цветы.

Лихо помнит?

Помнит тугие их стебли, которые не рвутся, но ломаются, брызжут едким красным соком, будто кровью. И отходит он плохо. И пахнет терпко, сладко.

Мертвоцветы собирают по полной луне, но перед самым рассветом, когда смыкаются тяжелые бутоны, росу внутри запирая…

…Лихо, Лихо…

Шепчет ветер.

Луна.

И та, которая сидит под разбитым молнией дубом. В руках ее — костяная свирель, в ногах ее — навья стая, и древний вожак в дырявой шкуре доходит последние дни.

Он жив лишь ее силой и ее волей, потому как не может стая без вожака. А ты тут, Лихо, в чужом мире, который тебя не примет, потому как больше ты не человек…

…и криво усмехается Волчий Пастырь, идет по багне, опираясь на кривоватую клюку, а на воде остаются вдавленные следы… и тебе надобно за ним…

…или же к ней.

Выбирай, Лихо!

— Нет! — Он вырывается из полусна-полуяви, слетая на пол с узкого диванчика, падает, когтями впивается в паркет.

Выдыхает.

И заходится кашлем, потому как слишком много вокруг незнакомых ароматов, от которых хочется одного — бежать прочь.

…по влажной росе.

…по ломкому вереску, который уже выметнул лиловые колосья цветов.

…по прозрачному березовому лесу… и хмурому ельнику, что вырос на границе Серых земель живою стражей.

…по болоту, сухому мху, что выдержит немалый вес его, Лихо, нового тела… и луна, заглядывая в окошко, смотрит, как корчится на полу, пытаясь совладать с силой, человек.

Человек ли?

Луна улыбается. И в тенях ее проглядывает иное, смутно знакомое лицо.

— Нет. — Лихо все же удается встать. И, глядя на собственные руки, которые все еще больше руки, нежели лапы, он судорожно выдыхает.

Усмиряет силу.

Аврелий Яковлевич обещался, да, видно, забыл свое обещание… или не забыл, но оставил Лихо наедине с собой, чтоб справился…

Правильно.

Если у Лихо, у самого, веры недостанет, то чего о других людях говорить?

Он дошел до ванной комнаты и, склонившись над фаянсовым белым умывальником, вылил на голову кувшин холодной воды. Полегчало. Вода текла по волосам, по щекам, которые по самые глаза уже поросли светлою щетиной, по губам; и Лихо губы облизывал.

По шее.

За шиворот, успокаивая и охлаждая.

Выстоит.

У него иного выбора нет, потому как…

Он упер руку в зеркало и с кривоватой улыбкой, которой несколько мешали клыки, посмотрел на мизинец. На смуглой коже следом от родового перстня выделялся белый ободок.

Выстоит.

Хотя бы этой ночью, потому как без него не справятся…

Луна в окне нахмурилась, и ветер тронул пыльные гардины, но Лихо лишь встряхнул головой: некогда ему шепоток слушать. Дело ждет.

Богуслава очнулась на закате.

Низкая луна смотрела из зеркал. И сами зеркала раскрывались хельмовым чарованным лабиринтом, в котором клубилась сила. Тот, кто жил в Богуславе, эту силу черпал полными горстями…

Он сбрасывал запоры.

И раскрывал туманные пути, выпуская души.

…время пришло.

ГЛАВА 12

Демоническая

Запах гнили стал невыносим.

Себастьян дышал ртом, но все одно не мог избавиться от ощущения, что вот-вот задохнется в этом смраде.

Полнолуние.

И луна круглая, точно циркулем на небе выведенная, не исчезает даже днем. Она смотрится в окна и смотрит из зеркал, заставляя нервничать.

Завтрак.

И панночки странно молчаливы, точно тоже чуют неладное. Смотрят в тарелки. Кривятся. Одна Богуслава улыбается счастливо.

Клементина бледна, если не сказать — сера, губы в лиловой кайме, под глазами — мешки, и сами глаза красные, как бывает после долгих слез…

…а ведь подкинули ее во дворец, к самым королевским покоям, в корзинке плетеной и с записочкой, что, дескать, дитя сие — незаконнорожденное, но крови королевской, и ежели его величество вздумают отеческим долгом пренебречь, то свалятся на голову его многочисленные проклятия…

Нет, в самой Клементине колдовского дару ни на грош.

…а не в этом ли дело? Оттого и вернули отцу, а не…

— Панночки, — голос надтреснутый, глухой, но в белоснежной тишине столовой он звучит как-то слишком уж громко; и луны в зеркалах мелко дрожат, готовые в любой момент разлететься на осколки, хоть бы от этого самого голоса, — прошу вас сегодня не покидать пределы Цветочного павильона.

— Почему? — поинтересовалась Евдокия, отодвигая тарелку с нетронутым завтраком.

Ответа не получила. Клементина поднялась, и следом за ней, повинуясь привычному ритуалу завтрака, встали красавицы.

— Считайте этот день отдыхом, — сказала Клементина, вымученно улыбнувшись. — Завтра вам предстоит посетить бал в честь…

Она говорила, глядя на собственные руки, которые мяли, терзали льняную салфетку, неспособные остановиться. И Себастьян тоже смотрел, подмечая, что руки эти бледны, а ногти, напротив, утратили исконный розовый цвет, налившись мертвенной синевой.

У панны Клементины было неладно с сердцем.

А может, и не в сердце дело?

Времени остается все меньше.

Тишина. Сам дом будто вымер. И прислуга подевалась… куда? После выяснится. Зеркала плывут, дрожат, но, что бы ни было заперто по ту их сторону, держат.

Надолго ли их хватит?

До полуночи — точно, а если повезет, то и дольше. Но в тишине Себастьяну слышится шепоток. Он пытается уловить, откуда тот доносится, но… ничего.

Пустота.

И красавицы, которые сидят в гостиной, глядя друг на друга молча. Не люди — куклы.

— Чем это так смердит? — поинтересовалась панночка Тиана, зажимая нос пальцами. Воняло и вправду знатно, но Себастьян подозревал, что запах этот слышен лишь ему одному. — Боги всемилостивейшие… вот у нас в городе одного году канализацию прорвало. А все потому, что дожди шли, и мэр, не нынешний, а тот, который до этого был, проворовался. Вот там чего-то не то забилося, не то провалилося, и на улицы этое самое поплыло. Жуть была жуткая!

Слушают.

Но Тиану ли?

Ядзита забыла о вышивке. Положила на колени и гладит. Смотрит же в зеркало, на луну.

Мазена отвернулась. Виден лишь профиль.

Красивый профиль.

Классический.

Габрисия ходит вдоль подоконника и пальцы на него положила, словно боится, что если отпустит, то потеряется…

Лизанька, читая очередное письмо, улыбается, но сама не замечает, до чего неестественной выглядит эта улыбка. Да и лицо… маска.

Евстафий Елисеевич не простит, ежели с нею что-нибудь да приключится, и ладно бы Себастьяну, так ведь себе не простит. А у него язва, нервы, и сердечко от многочисленных забот пошаливает.

Эржбета прикусила перо и застыла, устремив взгляд на массивную, белого колеру вазу. В потрескавшейся глазури отражается Эржбетино лицо, престранно уродливое.

Которая из них?

Богуслава мечется из угла в угол. И движения ее угловаты, дерганы. Если и замирает, то ненадолго.

— Голова болит, — жалуется она, хотя никто ни о чем не спрашивает. — Я пойду прилягу…

Уходит.

А время тянется. Цветочные часы отсчитывают минута за минутой, отмечая каждый час боем.

Обед.

И помада на губах Клементины, точно таким вот нехитрым образом она, Клементина, силится скрыть их синеву и собственное волнение.

Ужин.

Время спиралью, сжатой до предела.

Смрад невыносим. И по стенам дома расползается бурая плесень, которой опять же никто, помимо Себастьяна, не замечает…

…Матеуш с букетом роз и сладостями появляется ровно в восемь. Визит поздний, почти недопустимо поздний, но Клементина лишь поджимает губы, размазывая бледную помаду.