Жертва, стр. 3

В Благодатном готовилось большое событие. На Матрену зимнюю назначена была свадьба старшей дочери Лизы, окончившей в прошлом году институт. Жених был известный крупный помещик Рамейков. Все ждали с нетерпением этой свадьбы. Рассказывали, что пир выйдет на славу и что Петр Николаевич перерезал чуть ли не всех кур!

Благодатное принимало торжественный вид. Гости съезжались загодя, и не мало очень почтенных лиц прямо обезживотели в обществе Петра Николаевича, который казался особенно в ударе на россказни и зубоскальство. Александра Павловна сбилась с ног. Все надо было приготовить. Рук не хватало.

Наконец собралась вся семья: из Петербурга приехал старший сын Миша – студент-первокурсник, из Киева вторая дочь, институтка Зина, и гимназистка Соня из губернского города. Наступала важная минута. И, надо отдать справедливость, свадьба вышла веселая. Конечно, не обошлось без шутовства. Благословляя образом перед венчаньем, Петр Николаевич, видимо, собирался сказать напутствие, но после довольно продолжительного молчания ограничился кратким и весьма непечатным пожеланием в одно слово и от этого крепкого слова жених едва поднялся на ноги – смех буквально душил всякого. В церкви Петр Николаевич шепнул батюшке, о. Ивану, что во сне яйца в яме видел, и хотя о. Иван не мог не знать дурного значения сна, но тогда показалось ему все в высшей степени несообразным. И так все были настроены, что о. Иван не выдержал и, оборвав молитву, фыркнул на всю церковь, а за ним дьячок, державший теплоту, заржал уж без всякого стеснения и – пошло; не то венчали, не то гоготали, как в балагане.

После свадебного ужина молодые уехали в Москву. Но в Благодатном веселье продолжалось. Весь пост прошел как-то не по-постному. А на Святках молодежь затеяла спектакль, рядились, ряженными ездили по соседям. На пруду сделан был каток и горка. Тут на катке устраивались отчаянные состязания.

Миша Бородин считался первым конькобежцем. И действительно, стройный и необыкновенно гибкий, с поразительной ловкостью и искусством он проделывал головоломные фигуры. Не отставала и Соня, девочка быстрая – огонек, а ее звонкий смех разливался заразительно звонко в Крещенские звездные ночи. Любо было смотреть на эту пару, когда об руку они бежали с горки до дальних верб. Этого нельзя сказать о Зине: она имела больше сходства с Лизой и, как Лиза, была сдержана и молчалива, пожалуй, даже застенчива, но не без характера. «В мать дети пошли», – отзывались тетушки и дядюшки и старые знакомые, хорошо знавшие Александру Павловну.

Подходило Крещение. Товарищи Миши и подруги девочек стали разъезжаться. И Бородиным уж пора была готовиться в путь, но в деревне было так хорошо, что об отъезде не хотелось и думать.

Под Крещенье Миша и Соня, когда зажглась Богоявленская звезда, выбежали на каток, где проводили они свои последние вечера. Ночь выдалась светлая, усыпалось звездами голубое поле и мороз ударял так, что лед трескал, морозами щипало щеки. Но они рады были хоть всю ночь бегать.

Набегавшись, решили прокатиться в поле, Миша взялся править. Но только что выехали они из ворот, лошади понесли. Миша, вылетев из саней, ударился головою о забор, Соня упала в снег. На крик сбежались. Мишу подняли и отнесли в дом. Бросились за докторами. К утру Миша помер. Вот было горе.

В день похорон вечером, когда в доме было особенно пусто и всех одолевало то тягостное утомление, от которого и дело из рук валится и места себе не находишь, в Благодатное с нарочным получилась телеграмма от Рамейковых: Александра Павловна вызывалась немедленно в Москву.

В ту же ночь Александра Павловна уехала.

Зина и Соня были в большой тревоге. Петр Николаевич напротив: он по-прежнему, как ни в чем не бывало, продолжал свой образ жизни. Разница была разве в том, что кур резалось больше. Но это объяснялось тем, что Зина, простудившись на похоронах, все недомогала и ее надо было держать на диете. Да еще – ну это чудачество! – к обеду велено было подавать большущий бычачий язык.

Наконец из Москвы пришло известие: Лиза повесилась. Вот было горе.

Второго покойника опустили в Бородинский склеп, а в доме стало уж так пусто и уж так тягостно, – Александра Павловна бродила, как тень.

Она не могла простить себе, что так легко согласилась на этот брак, когда знала всегда Рамейкова за человека легкомысленного и даже подлого, да, подлого, – почему не отговорила Лизу? Ведь Лиза ее послушала бы. Да, она сумела бы убедить, она знала много самых отвратительных, самых постыдных фактов, о которых шептались посторонние даже у них в доме в день свадьбы.

Но теперь было уж поздно: и простишь ты себе и не простишь – делу не помочь. Александра Павловна чуть не кричала.

Петр Николаевич выглядел несколько утомленным, но едва ли причиной был сам по себе факт смерти. Смерть сына, как и смерть дочери, вызывали в нем то обычное для него чувство любопытства, какое он испытывал вообще к покойникам и не к таким, а к совершенно ему неизвестным. Утомление сказывалось скорее от бессонной ночи. Гроб привезен был в Благодатное закрытым, но он настоял, чтобы гроб вскрыли, и, когда сняли крышку, он уж сам открыл лицо дочери и простоял над нею, не отрывая глаз, ночь.

Теперь в своем зеленом бутылочного цвета халате Петр Николаевич дремал в кресле.

Так прошла ночь после похорон.

Состояние Зины между тем ухудшилось. Она слегла. Вызванные доктора сказали, что у нее что-то вроде дифтерита. И все Благодатное затаилось, дожидаясь рокового кризиса. Кризис наступил. Созвали консилиум. Безнадежно.

В доме заведен был строгий порядок, и обычно, когда съезжались дети, этот порядок поддерживался ими с их раннего детства: так, Лиза ухаживала за цветами, Зина кормила попугая. Теперь за цветами ухаживал старый камердинер Михей, а попугай кричал от голода.

И видно было, Зина все помнила и ее это мучило и еще мучило ее то, что, больная, лежа уж неделю в кровати, она нарушает какой-то порядок и лучше было бы, если бы отвезли ее в город, но сказать об этом она не могла, ее душило.

Из последних сил знаками Зина попросила Соню дать ей бумагу и слабою рукой написала одно слово «попугай», – карандаш выпал из рук. И она умерла. Вот было горе.