Последний платеж, стр. 39
Было понятно, что Жорж-Шарль приоткрыл ему кое-что относительно Пушкина и того, что Эдмон карал его сколько возможно за убийство великого русского поэта.
Сочтя, что он уже достаточно удостоил Эдмона и Гюго своим вниманием, президент-принц перешел к другой группе депутатов, а Гюго, пожав плечами, сказал:
— Вероятно, что самая счастливая минута его жизни… Трон императора ему предстоит захватить силой и кровью, наверняка, а сейчас в его избрании есть все же, хотя бы видимость «воли народа».
Эдмон покачал головой.
— Я никогда не мог понять как следует, чем привлекает людей власть? Власть денег — это еще сколько-то понятно, в этом есть нечто соблазнительное и влекущее. Но власть господства и тяжела и позорна для властвующего; нужно быть все время сильнее и умнее подвластных. Ослабел — гибель, гильотина; оказался глупее своих подданных — срам!
Виктор Гюго, проводив взглядом переходившего от одной кучки к другой вновь избранного президента Франции, задумчиво добавил к своим прежним словам:
— Даже этот приученный к сдержанности человек не в силах скрыть сегодня свою почти мальчишескую радость… Но завтра он переедет в Елисейский дворец в карете, запряженной восьмеркой лошадей, и в дальнейшем будет знать только такой способ передвижения. Уже завтра он даст свой первый дипломатический бал с приглашением всех находящихся в Париже послов и коронованных особ, а также и всех уцелевших своих родичей… И приглашенные будут радоваться, а не приглашенные — печалиться… Нет, право, господин граф, поистине ужасен Идол Власти, и я все более сочувствую идеологам анархизма — Прудону, Бланки, Сен-Симону, непримиримым врагам этого Идола!
При всей своей умудренности Гюго допустил в своей меланхоличной тираде ряд довольно существенных ошибок.
Запряженная восемью лошадьми карета с эскортом из одетых в латы конных гвардейцев уже через полчаса повезла нового президента в Елисейский дворец, где лишь недавно и недолго прожил незадачливый директор генерал Кавеньяк.
Во-первых, на следующий день в карету первого президента Франции было впряжено уже двенадцать белоснежных коней с попонами, украшенными орлом Наполеона, и при его прогулке по Елисейским полям его приветствовали несметные толпы зевак.
Во-вторых, свой первый президентский прием принц Луи-Наполеон Бонапарт посвятил всем общественным знаменитостям Парижа: ученым, писателям, публицистам, художникам, скульпторам, философам.
Неожиданно для себя был приглашен на этот прием даже Виктор Гюго!
Принц Луи как бы подчеркивал этим свою «необидчивость». Был приглашен и граф Монте-Кристо, и к своему немалому удивлению увидел среди присутствующих, среди множества гостей вновь избранного президента Франции также ряд идеологов анархизма: Прудона, Анфантена и даже «монтаньяров» Педрю-Роллена!
И принц Луи Бонапарт демонстрировал свою широкую натуру. Идеологи, видимо, хотели показать, что их натуры не менее широки! Но Эдмона утешило и обрадовало, что среди участников приема оказался также и его приятель Фердинанд Лессепс.
— И ты здесь! — вскричал он. — Президент к тебе благоволит?
— Я с ним не знаком, — ответил Лессепс. — Может быть, он спутал меня с кем-нибудь из моих покойников: с отцом или дядей Батистом Бартелеми? Оба были довольно знамениты…
Друзья рассмеялись и уже не расставались до конца раута.
— Ты еще не бросил свою консульскую лямку? — спросил Эдмон.
— Очень сильно об этом подумываю, — кивнул Лессепс. — Но карман, карман — тощ, почти пуст… А проект канала еще не находит достаточно богатых энтузиастов.
— Ты его все-таки хочешь продать? — слегка нахмурился Эдмон.
— Должен же я возместить тебе твои затраты! — вскричал Лессепс.
— Об этом тревожься меньше всего, — сказал Эдмон. — Я не хочу и не смогу примириться, если это великое сооружение окажется в руках неких биржевых акул, спекулянтов, компрадоров…
— Можешь не беспокоиться, граф. Я и сам на это не пойду! — заверил Лессепс. — Но надеюсь, ты не будешь иметь что-нибудь против, если возглавлять компанию канала буду все-таки я — инициатор этого дела, этой мечты…
— А какую роль ты отведешь мне в таком случае? — усмехнувшись, осведомился Эдмон. — Роль казначея?
Лессепс несколько секунд подумал:
— Неужели ты будешь против звания вице-президента, мой друг Эдмон? — умильно, почти умоляюще протянул он. — Ведь ты само олицетворение скромности, непритязательности, вражды к карьеризму.
Эдмон не смог удержаться от смеха:
— Ха, ха, Фердинанд! Я кругом под запретом! Гайде советует мне прекратить карать людей, даже заслуживающих кары. Месье Жан против того, чтобы я сочувствовал бонапартистам, друзьям твоего отца и твоего дяди… Месье Гюго тоже против этого. И наконец, мой друг Лессепс против того, чтобы я позволил себе хоть бы малюсенькую карьеру!
Лессепс хлопнул его по плечу:
— Шутник ты, граф! Но ведь ты же некоронованный король! Какая еще к черту нужна тебе карьера? Будь я как ты, я бы всюду появлялся лишь инкогнито! Это было бы единственным спасением от людей, покушающихся на твою могущественную чековую книжку!
— А что тебе известно о моих тратах? — продолжая улыбаться, спросил Эдмон, однако уже не без некоторого любопытства. — Кроме тех, понятно, какие пошли на изыскание Суэцкой зоны?
Лессепс пожал плечами:
— Я могу только догадываться, — уронил он. — Мельком встретясь с месье Жаном, этим симпатичным русским, с которым ты меня как-то познакомил, из мимолетного разговора с ним я уяснил, что между вами произошло некоторое охлаждение и как раз из-за того, что он подозревает тебя в чрезмерной щедрости.
— В отношении кого же? — быстро спросил Эдмон уже без улыбки.
— Ясно, в отношении кого… В отношении наследников твоего друга Наполеона. Я пытался его разуверить или хотя бы успокоить, но он, хотя и иностранец, великолепно осведомлен о политических закулисьях.
— О, так вот в чем причина! — пробормотал Эдмон уже просто озабоченно. — А я-то ломал голову, почему он меньше общается теперь со мной? Необходимо это поправить! Этот молодой человек мне странным образом очень дорог! Если бы я сказал почему, ты бы, пожалуй, назвал меня сумасшедшим!
— В таком случае не буду допытываться! — опять со смехом воскликнул Лессепс.
Глава IX
ДРУЗЬЯ СХОДЯТСЯ ВНОВЬ
Весенний Париж был как всегда прекрасен. В самом сердце столицы, у прославленного Лувра, величественный сад Тюильри благоухал множеством разных цветов: и акациями, и жасмином, и высокорослой гигантской сиренью, и подарком Шамплена — американской магнолией, и вывезенным из Леванта адамовым деревом с его восхитительными огненно-розовыми соцветиями, не говоря уже о бесчисленных, тонко благоухающих липами бульваров.
Мастера партерного садоводства — клумб и куртин, тоже вносили свой немалый вклад в многозвучную симфонию колдовских запахов.
Настоящее наводнение роз захлестывало цветники Парижа!
Созвучие красок не уступало созвучию запахов. Светилось все, даже грифельно-серые кровли старинных особняков и отелей издавали, казалось, некое тончайшее, как кожица голубой сливы, полуденное свечение. А стены этих же дворцов и особняков, пусть и не очищенные от налета столетий — от оливково-зеленоватой каменной плесени, смыть которую не под силу никаким ливням и даже трубам пожарников, просто пламенели и ослепляли отсветами сверхщедрого майского солнца — то розовыми, то желтоватыми, то особенно чисто парижского цвета, как раз среднего между розовым и желтым. Синие и лазурные пятна стекол в окнах, почему-либо не распахнутых настежь, нимало не нарушали гармонию этих тонов, напротив, дружески перекликались с богатой, многооттеночной зеленью уличных кленов, тиссов, вязов…
На открытой площадке кафе «Режанс» как раз под сенью могучих старинных, тоже много повидавших вязов Плас-Руайяль собрались уже давние друзья — Эдмон и Гайде, Лессепс, Гюго и месье Жан. Последний, правда, приехал всего лишь на несколько дней навестить свою дочь Полинетт, воспитывающуюся в семье знаменитой певицы мадам Виардо, в правилах и традициях самого высокого парижского воспитания.