Черный обелиск, стр. 89

XXIV

– Рогач, – говорит Георг, – подобен съедобному домашнему животному, например курице или кролику: ешь с удовольствием, только когда его лично не знаешь. Но если вместе с ним рос, играл, баловал его и лелеял – только грубый человек может сделать из него жаркое. Поэтому лучше, когда ты с рогачом не знаком.

Я молча указываю на стол. Там, между образцами камней, лежит толстая красная конская колбаса – дар Вацека; он сегодня утром занес мне эту колбасу.

– Ты ешь ее? – спрашивает Георг.

– Разумеется. Во Франции мне приходилось есть конину и похуже. Но ты не уклоняйся. Вон лежит подарок Вацека. И я стою перед дилеммой.

– Она возникла только из-за твоей любви к драматическим ситуациям.

– Хорошо, – говорю я. – Допускаю. Но как-никак я тебе спас жизнь. Конерсманша будет шпионить и дальше. Стоит ли игра свеч?

Георг берет из шкафа бразильскую сигару.

– Вацек смотрит на тебя теперь как на собрата, – отвечает он. – Для твоей совести в этом конфликт?

– Нет. Он, кроме того, еще нацист. Факт, аннулирующий одностороннее братство. Но хватит об этом.

– Вацек и мой брат, – заявляет Георг, посылая клубы белого дыма в лицо Святой Катарине из раскрашенного гипса. – Дело в том, что Лиза обманывает не только его, но и меня.

– Ты это сейчас придумал? – удивленно восклицаю я.

– Ничуть. А откуда же иначе у нее наряды? Вацек в качестве супруга не задает себе этого вопроса, а я не могу не задавать.

– Ты?

– Лиза сама мне призналась, хотя я ее не спрашивал. Не желает, чтобы между нами был какой-нибудь обман, так она мне заявила. И она честно этого хочет, не ради шутки.

– А ты? Ты изменяешь ей со сказочными образами твоей фантазии и с героинями из твоих великосветских журналов?

– Конечно. Что значит вообще слово «изменять»? Оно обычно употребляется только теми, кому изменяют. Но с каких пор чувство имеет какое-либо отношение к морали? Разве я для того дал тебе здесь, среди чувственных образов преходящего, дополнительное послевоенное воспитание? Измена? Какое вульгарное название для тончайшей, высшей неудовлетворенности, для поисков все большего, большего…

– Спасибо! – прерываю я его. – Вон тот коротконогий, но очень крепкий мужчина с шишкой на лбу, который сейчас входит в ворота, только что побывавший в бане мясник Вацек. Он подстригся и еще благоухает одеколоном. Он хочет понравиться своей жене. Разве тебя это не трогает?

– Конечно; но он своей жене никогда не может понравиться.

– Почему же она тогда вышла за него?

– Она стала с тех пор на шесть лет старше. И вышла за него во время войны, когда очень голодала, а он раздобывал много мяса!

– Почему же она теперь от него не уйдет?

– Он грозится, что тогда уничтожит всю ее семью.

– Она сама тебе все это рассказала?

– Да.

– Боже праведный, – восклицаю я. – И ты веришь?

Георг искусно выпускает кольцо дыма.

– Когда ты, гордый циник, доживешь до моих лет, тебе, надеюсь, уже станет ясно, что верить не только очень удобно, но что иногда наша вера бывает даже оправдана.

– Хорошо, – отвечаю я. – Но как же тогда быть с ножом Вацека? И с глазами Конерсманихи?

– И то и другое очень огорчительно, – говорит Георг. – А Вацек идиот. В данное время ему живется приятнее, чем когда-либо: Лиза изменяет ему и поэтому обращается с ним лучше. Подожди, увидишь, как он будет снова орать, когда она к нему вернется и начнет за это вымещать на нем свою ярость! А теперь пойдем обедать. Мы можем все обдумать и по пути.

Эдуарда чуть удар не хватил, когда он нас увидел. Доллар вскарабкался почти до биллиона, а у нас все еще имеется запас талонов, и он как будто неисчерпаем.

– Вы, наверное, печатаете их! – заявляет он. – Вы фальшивомонетчики! Тайком печатаете!

– Мы хотели бы выпить после обеда бутылку Форстериезуитенгартена, – с достоинством заявляет Георг.

– Как это – после обеда? – недоверчиво спрашивает Эдуард. – Опять какие-то штучки?

– Это вино слишком хорошо для тех обедов, какими ты нас кормишь за последнее время, – заявляю я.

Эдуард вскипает.

– Обедать на прошлогодние талоны, по шесть тысяч гнусных марок за обед, да еще критику наводить – это уже черт знает что! Следовало бы позвать полицию!

– Зови! Еще одно слово, и мы будем обедать только здесь, а вино пить в «Гогенцоллерне»!

Кажется, у Эдуарда сейчас печенка лопнет, но он сдерживает себя из-за вина.

– Язву желудка… – бормочет он и поспешно удаляется. – Язву желудка я себе нажил из-за вас! Только молоко могу пить!

Мы садимся и озираемся. Я украдкой ищу глазами Герду, так как совесть у меня нечиста, но нигде ее не нахожу. Вместо этого замечаю знакомое веселое усмехающееся лицо – кто-то спешит к нам через зал.

– Ты видишь? – обращаюсь я к Георгу. – Ризенфельд! Опять здесь. «Тот лишь, кто знал тоску…»

Ризенфельд здоровается с нами.

– Вы явились как раз вовремя, чтобы поблагодарить нас, – обращается к нему Георг. – Наш молодой идеалист вчера из-за вас дрался на дуэли. Американская дуэль; нож против кусочка мрамора.

– Что такое? – Ризенфельд садится и требует себе пива. – Каким образом?

– Господин Вацек, муж вашей дамы Лизы, которую вы преследуете букетами и конфетами, решил, что эти подношения идут от моего товарища, и подстерег его с длинным ножом.

– Ранены? – отрывисто спрашивает Ризенфельд и разглядывает меня.

– Только подметка, – отвечает Георг. – Вацек легко ранен.

– Вы, наверное, опять врете?

– На этот раз – нет.

Я с восхищением смотрю на Георга. Его дерзость зашла весьма далеко. Но Ризенфельда сразить не так просто.

– Пусть уезжает! – решает он тоном римского. цезаря.

– Кто? – спрашиваю я. – Вацек?

– Вы!

– Я? А почему не вы? Или вы оба?

– Вацек опять будет драться. Вы – естественная жертва. На нас он не подумает. Мы уже лысые. Значит, уехать надо вам. Понятно?

– Нет, – отвечаю я.

– Разве вы и без того не собирались покинуть этот город?

– Не из-за Лизы.

– Я ведь сказал, вы и без того собирались, – продолжает Ризенфельд.

– Неужели вам не хотелось бы изведать бурную жизнь большого города?

– В качестве кого? В больших городах даром не кормят.

– В качестве сотрудника газеты в Берлине. Вначале вы немного будете зарабатывать, но на жизнь в обрез хватит. А там видно будет.

– Вы предлагаете мне?.. – спрашиваю я, задыхаясь.

– Вы же меня несколько раз спрашивали, не знаю ли я чего-нибудь подходящего для вас! Что ж, у Ризенфельда есть связи. И я могу вам кое-что обещать. Поэтому и заехал. Первого января тысяча девятьсот двадцать четвертого года можете приступать. Должность скромная. Зато в Берлине. Решено?

– Стоп! – заявляет Георг. – Он обязан предупредить об уходе за пять лет.

– Ну так он смоется, не предупредив. Ясно?

– Сколько же он будет получать? – спрашивает Георг.

– Двести марок, – спокойно отвечает Ризенфельд.

– Я сразу почувствовал, что вы мне голову морочите, – сердито заявляю я. – Вам что, приятно дурачить людей? Двести марок! Разве такая смехотворная сумма еще существует?

– Она снова будет существовать, – заявляет Ризенфельд.

– Где? – спрашиваю я. – В Новой Зеландии?

– В Германии. Ржаная марка. [17] Ничего на этот счет не слышали?

Мы с Георгом переглядываемся. Слухи об установлении новой валюты действительно ходят. При этом одна марка должна стоить столько, сколько определенная мера ржи; но за последние годы было так много всяких слухов, что им уже перестали верить.

– На этот раз – правда, – говорит Ризенфельд. – Я знаю об этом из самых достоверных источников. А потом ржаную марку заменят золотой. Таково решение правительства.

– Правительство! Оно же само виновато в девальвации!

– Может быть. Но теперь вопрос решен. У него больше нет долгов. Один биллион инфляционных марок будет равняться одной золотой марке.