Аванпост, стр. 16
…В бумажнике было письмо. Адресованное мсье Анри Гризону. Его просили поскорее покончить «с делом», потому что «Калимегдан может ждать только до осени…». Гм-гм, подумал Голубь. Мсье Калимегдан может бежать, раз ему так не терпится, поскольку до осени мсье Гризон вряд ли покончит «с делом»: нет никаких гарантий, что день Страшного Суда наступит именно в этом году, а равно и связанное с ним Воскресение. Но теперь он по крайней мере знает, кто убитый. Анри Гризон, авеню Мажента, 9.
Что там еще?
Костяной жетон. Смотри-ка… Написано «в звании майора», а имени нигде нет. Или тут внизу: «выдано лично мною. Генерал — подпись неразборчива». И номер: «88». А сверху золотыми буквами: «Генштаб. Управление „Д“.
Одним словом, мсье Гризон был старый заслуженный вояка, и это что-то вроде памятного подарка или юбилейной медали в честь десятилетия какой-то битвы. Ну хорошо… А это какое-то извещение…
Чтоб тебя!…
…Неподалеку, у подножия холма, сидело, обняв коленки, привидение и пело!
Голубь смотрел на него. Но не двигался с места. Зачем? Начинать опять все сначала? Он сидел и смотрел. Потом закурил сигарету. Привидение встало и протянуло к нему руки. Аренкур отмахнулся. Не желает он больше знать никаких привидений!… С него довольно. Оставьте его в покое… Он приставал к кому-нибудь? Что им от него нужно?…
Над самыми дальними барханами от края неба отделяется бледная меловая полоса… а женщина все поет…
Голубь задумался. Разве вежливость по отношению к привидениям не числится среди воинских добродетелей? Он вынимает губную гармошку и вдохновенно подыгрывает песне этого домашнего призрака, с закрытыми глазами, выделывая коленца…
Но почти сразу же открывает глаза, потому что пение обрывается. Хм… Привидение застыло в испуге и удивленно смотрит на него.
Потом поворачивается и бежит. Эй! Мадам! Госпожа призрак! Остановитесь, не бойтесь, я не сделаю вам ничего плохого…
Но призрак скрылся за одним из холмов.
…Голубь пожалел, что так напугал привидение, затем вернулся в лагерь, съел полбатона и сладко заснул.
Глава десятая
Наутро они двинулись дальше, и Голубь теперь уже шел в строю. К искреннему сожалению Троппауэра, на четыре пары сзади. Все бодро и весело трогались в путь, но сейчас, когда, миновав половину пустыни, они оказались в таком месте, где до ближайшего оазиса нужно было шагать три-четыре дня, измученные солдаты едва волочили по песку ноги.
Ввечеру разбили в пустыне лагерь. Фельдфебель Латуре уже поджидал их со своим постоянно идущим впереди патрульным отрядом. Посмотрев на старого легионера, никто бы не сказал, что он проделал утомительный путь. Если он и похудел слегка, то только от досады.
Словно куча тряпья, свалилась рота на горячий, голый песок. Латуре расставил посты, назначил легионеров в патруль на завтра.
Вдруг он заметил Голубя, который стаскивал вещмешок.
— Рядовой!
— Oui, mon chef! [Ружья на землю! (фр.)]
— Вам было приказано ехать в повозке. Как вы попали в строй?
— По моей просьбе господин лейтенант разрешил мне поменяться местами с более тяжелым больным.
— Я надеюсь, что вы… в очень скором времени будете весьма тяжело больны… Утром за полчаса до построения явитесь ко мне, пойдете в патрульный отряд. Rompez!
Отойдя, Голубь удовлетворенно потер руки. Старый добрый злюка Латуре уж позаботится о том, чтобы он погиб «при исполнении…».
Потом он пошел побродить между холмами: вдруг опять где-нибудь увидит привидение. Нравилась ему эта благородная дама-призрак. Голубь сел и вытащил губную гармошку, чтобы подманить ее. Увы, напрасно… Видно, напугал он покойницу…
— Дивный вечер, приятель!… — раздался рядом с ним голос Троппауэра.
Приземистая, мощная фигура поэта была серой от пыли с головы до ног. Раскинув руки, он воскликнул:
— О, Сахара, царица пустынь, будь благословенна твоя пыль, которой ты приветствуешь великого поэта!…
— Какие возвышенные слова, — одобрил Голубь. — Так держать… Не прочитаешь ли чего-нибудь новенького? Я уже который день не наслаждаюсь твоими рифмами.
— Было несколько удачных строк… Но сейчас я должен проститься, Голубь, сейчас не могу читать… Пустыня зовет меня. Что-то сегодня бередит мне душу! Какой-то страх. Или мысль… Прощай!
И он удалился вразвалку… Перебирать свои наполеоновские пряди и ломать голову над новыми рифмами. Его фигура быстро скрылась в темноте… Голубь же размышлял о том, как ему уладить свои отношения с убитым, чтобы избавиться наконец от угрызений совести. Наверное, он сделает так: просто все упакует и сдаст на склад, где хранятся солдатские вещи. Когда он умрет, сверток вскроют, а там будет адрес с запиской, чтобы деньги и все ценное передали наследникам Анри Гризона. Последний адрес мсье Гризона: авеню Мажента, дом 9. Теперь можно идти…
Бах!
Выстрел… Голубь вскочил и завертел головой…
В лагере уже трубили тревогу.
Он бросился к роте. Лейтенант выскакивает из палатки в сетке для волос, а внутри продолжает играть граммофон. Почему в легионе у каждого лейтенанта есть портативный граммофон? — проносится в голове у Голубя.
— Откуда стреляли?… — спрашивает лейтенант.
Никто не может ему ответить. Во все стороны отправляют поисковые бригады, Через десять минут они возвращаются.
Святый Боже!
Несут Троппауэра… Бедный поэт… Голубь едва может устоять в строю, ему хочется броситься к другу…
— Докладывайте! — обращается к тому лейтенант. — Как было дело?
Троппауэр привстал. Рана не серьезная, пуля попала в руку.
— Откуда мне знать, кто стрелял и откуда, — сказал он. — Я гулял, погруженный в мечты, я все-таки поэт… Гюмер Троппауэр, если вам не знакомо мое имя, лирик…
— Рядовой! — рявкнул лейтенант. — Доложить как полагается!
— Пожалуйста, пожалуйста, — успокоил его Троппауэр, которому врач промывал рану. — Я гуляю, вдруг выстрел, один, пуля прошила руку, я падаю. Потому что, побеги я, стрелок пальнул бы из засады еще. А так он решил, что я убит.
— Трубите еще раз построение, — бросил лейтенант унтер-офицеру.
Загремела труба.
— A terre! — скомандовал лейтенант.
Все положили ружья. Лейтенант и унтер-офицер переходили от ружья к ружью, проверяя затворы и стволы. У того, кто ранил Троппауэра, не было времени почистить их после выстрела.
— Вот оно! — крикнул наконец сержант.
В руках у него было ружье Голубя.
— Рядовой!
Голубь сделал шаг вперед.
— Где вы были, когда раздался выстрел?
— Гулял, но оружие было не со мной.
— Вас кто-нибудь видел?
— Рядовой Троппауэр. Мы с ним разговаривали за пять минут до выстрела.
— Вы ссорились?
— Что вы. Поэт — мой лучший друг.
— За мной, марш!
Лейтенант пошел к санитарной повозке, где Троппауэру как раз бинтовали руку. Голубя конвоировали два унтер-офицера.
— Рядовой! В вас стреляли из ружья этого человека.
Троппауэр в изумлении приподнялся.
— Это исключено.
— Что за тон?! — накинулся на него лейтенант. — Вы виделись с ним перед случившимся?
— Да. Голубь просил, чтобы я прочел ему свои стихи, он любит мою поэзию, ведь я, если вы случайно не знаете, поэт, я…
— Замолчите! Было у этого человека ружье, когда вы разговаривали?
Троппауэр торжествующе воскликнул:
— Ничего похожего! Он сидел у подножия холма, посреди Сахары, и не было у него другого оружия, кроме губной гармошки…
Лейтенант пошел вымерять расстояние до холма, где сидел Голубь. Посчитал, сколько шагов до лагеря и обратно. Меньше чем в полчаса не уложиться, и то бегом. Значит, Голубь не виновен.
— Вы кого-нибудь подозреваете? — спросил лейтенант Троппауэра.
— Верно, какой-нибудь завистник. У художника всегда много завистников.