Океан безмолвия, стр. 47
Я три раза стучу по телефону. Это значит, что я собираюсь положить трубку.
– Пожалуйста, хотя бы подумай об этом. Марго тоже поедет, и я не хочу, чтобы ты осталась на День благодарения одна. – Я кладу трубку, лишая ее возможности сказать, что она любит меня. Не потому, что не хочу этого слышать, – не хочу, чтобы она ничего не услышала в ответ.
Моя жизнь вне школы изменилась практически до неузнаваемости, но в период с 7.15 до 2.45 почти все остается неизменным. Мы с Джошем ведем себя так, будто едва знакомы; Дрю метает в меня секс-бомбы при каждом удобном случае; я стараюсь соблюдать собственный дресс-код. Все остальное время занимаюсь тем, что уклоняюсь от того, от чего приходится уклоняться в данный день. От злобных взглядов Тьерни Лоуэлл. От непристойных предложений Итана Холла. Избегаю всех во время обеда.
Я иду через двор, направляясь в свой любимый пустой туалет, где двадцать пять минут проведу в беспрерывной тревоге, а потом пойду на урок труда. Перед тем как ступить во двор, смотрю на Джоша. Он уже на своем месте. Его скамья стоит рядом с корпусом, где у него третий урок, поэтому обычно он приходит первым. Я позволяю себе смотреть на него только сейчас, потому что он далеко и никто не заметит. По приближении к нему я всегда отвожу взгляд, иначе, боюсь, если гляну на него хотя бы на секунду, весь белый свет узнает, что творится в моей голове. Я просто иду мимо и краем глаза замечаю, что он смотрит на свои руки, сидя в той же позе, в какой сидел, когда я впервые его увидела. И у меня возникает вопрос: он специально выбрал эту позу, зная, что его руки смотрятся особенно выигрышно, когда он так сидит?
– Солнышко.
Он окликает меня так тихо, что я едва его слышу. Слава богу, слышу только я одна. Но я знаю, что мне не послышалось. Он не поднимает головы, пока я не останавливаюсь и не обращаю на него взгляд. Черт, о чем он вообще думает? Он смотрит на меня так, будто ему плевать, наблюдает за нами кто-то или нет.
– Садись.
Я подхожу к нему. По крайней мере, теперь не торчу посреди двора. Стоя спиной ко всем, я смотрю на него, прищурившись. Ты что творишь?
– Кара Мэттьюз, должно быть, полночи сидела на телефоне, – говорит он спокойно.
Я уже в курсе. Оказывается, мы с Джошем давно трахаемся тайком, а теперь они с Дрю просто передают меня с рук на руки. Полагаю, Джош тоже это слышал. Сама я на этот треп никак не реагирую: просто включаю «дурочку» и иду прочь. Джош тоже вряд ли что-то им отвечает. Меня вообще удивляет, как кто-то осмелился приблизиться к нему настолько, что он смог услышать их болтовню. Большинство обычно трепещут перед ним. Наверно, замертво рухнут, если случаем окажутся рядом или, хуже того, будут вынуждены признать его существование. Не знаю, что на него нашло? Какого черта он окликнул меня, когда я была посреди двора? Не в его манере подыгрывать.
– Садись, – повторяет он мягко. Это не приказ. Не просьба. Единственный возможный вариант. – Незачем прятаться в туалете. Прячься здесь. Вокруг меня силовое поле, сама же знаешь. – Говоря это, он понижает голос, будто делится со мной секретом. По его губам скользнула тень улыбки, которую никто не замечает, кроме меня. Потом он снова принимает серьезный вид, добавляет тихо: – Тебя никто не потревожит.
И я сажусь. Он – на спинке скамьи, я – на сиденье. Друг друга не касаемся. Оба молчим. Даже не переглядываемся: сидим на разных уровнях. И сегодня, впервые с тех пор как я пришла в эту школу, двор мне не кажется таким уж ужасным.
Глава 31
Сегодня утром умер мой дед. Ничего не изменилось.
Я думал, когда он умрет, я расклеюсь: расплачусь, напьюсь, начну бузить, – потому что все кончено, он мой последний родственник. Я не расклеился. Не сломался. Не дырявил кулаками стены. Не лез в драку с каждым выродком в школе. Вел себя так, будто ничего не случилось. Потому что, как ни странно, это абсолютно нормальная ситуация.
– Куда едем? – спрашивает Солнышко, забираясь в машину. Меня тянет из дома. Сегодня гараж ничего не может мне предложить. Мастерская – единственная моя отдушина, и мне не хочется думать, что в данный момент она бессильна. Лучше уж я уеду на некоторое время, чтобы меня не мучил страх, что это я тоже потерял. Не знаю, куда мы подадимся. Я просто хочу уехать.
Мы едем долго. Я ни слова не произнес с тех пор, как мы сели в пикап. На ее вопрос так и не ответил. Солнышко молчание не напрягает. Прислонившись головой к стеклу, она смотрит в окно, не мешая мне вести машину.
В итоге мы останавливаемся на парковке закрытого автосалона, перебираемся в кузов, ложимся на спину и смотрим в небо.
Я еще не начал считать. Интересно, это только я так делаю или другие тоже? Каждый раз, когда умирает кто-то из дорогих тебе людей, ты начинаешь вести отсчет времени с момента их смерти. Сначала считаешь минуты, потом часы. Потом дни, недели, месяцы. Потом однажды сознаешь, что больше не считаешь, и даже не можешь вспомнить, когда перестал. Вот тогда они уходят от тебя навсегда.
– Дедушка умер, – сообщаю я.
– Будь у нас телескоп, я показала бы тебе Море Спокойствия. – Она тычет пальцем в небо. – Видишь? Там, на Луне. Отсюда не разглядеть.
– Поэтому у тебя в комнате фотография Луны? – Я уже привык к ее странностям.
– Заметил?
– Это была единственная вещь на стене. Я думал, ты увлекаешься астрономией.
– Нет, не увлекаюсь. Повесила ее, чтоб она напоминала мне, что это ерунда. Я думала, это прекрасное мирное место. Куда бы ты хотел попасть после смерти. Тишина, всюду вода. Место, которое поглотило бы тебя, приняло бы – несмотря ни на что. У меня было такое представление о нем.
– А что, неплохо бы оказаться в таком местечке после смерти.
– Да, неплохо, если б оно таким и было. Но оно другое. Это и не море вовсе. Просто большая темная тень на Луне. Название вводит в заблуждение. Оно ничего не значит.
Левую руку она держит на животе, сжимая и разжимая ладонь. Она всегда так делает – думаю, неосознанно.
– Значит, твоя аномальная зачарованность именами распространяется не только на людей?
– Все имена – туфта. Твое имя может означать «лучший, особенный», а сам ты вообще ни на что не способен. Имя можно дать кому угодно, чему угодно, обозвать можно как угодно – подлинной сути оно не передаст. Не будет соответствовать действительности. – Голос у нее сердитый. Или, может быть, в ней просто говорит разочарование.
– Если все имена – туфта, тогда почему ты ими так увлечена? – Не счесть, сколько изрезанных газет она оставила на моем кухонном столе, просматривая объявления о рождении. Поначалу я думал, что она из тех девчонок, которым нравится подбирать имена для своих будущих детей, но, судя по всему, это просто необычное хобби.
– Потому что иногда встречается значимое имя, и знаешь, как это здорово! Оно одно стоит всех пустышек, вместе взятых. – Солнышко едва заметно улыбается. Интересно, о чем она думает? Но она не дает мне возможности задать свой вопрос. Сама спрашивает, по-прежнему глядя в небо: – Как думаешь, где он сейчас?
– Наверно, где-нибудь в хорошем месте. Не знаю… – Я жду, она тоже ждет. – Я спросил его однажды, боится ли он. Умирать. Потом сообразил, что сглупил: такие вопросы нельзя задавать умирающим; если они не задумывались об этом прежде, теперь уже непременно задумаются.
– Он расстроился?
– Нет. Рассмеялся. Сказал, что совсем не боится. Но ему уже кололи наркотики, он был не совсем в себе. Сказал, что уже знает, куда уйдет, потому что был там прежде. – Я умолкаю, считая, что незачем делиться с ней всеми бредовыми мыслями моего деда. Он не всегда был такой. Только в конце – из-за боли и наркотиков. Но она смотрит на меня с любопытством, в глазах сотни вопросов, и я понимаю, что обязан ответить на них. – Когда ему было двадцать лет, он работал на стройке. Однажды упал с лесов, и у него остановилось сердце, то есть примерно с минуту, насколько я понимаю, он фактически был мертв. Дед рассказывал об этом тысячу раз.