Корни зла, стр. 72

— Значит, ребенка крестили христианским обрядом?

— Да. И по инструкции Лео Драйера, к тому времени полковника Драйера, было выбрано имя Альрауне.

Не было причин, по которым Майкл неожиданно вздрогнул и тревожно взглянул через плечо на приоткрытую дверь, но он не мог ничего с собой поделать. Алиса тут же сказала:

— Все в полном порядке, Майкл, ты здесь в безопасности.

— Я знаю. Все хорошо. Продолжай рассказывать о... о нем.

Об Альрауне, он имел в виду. Альрауне. Мандрагора. Странное растение, которое арабы называют «яблоко Сатаны», которое древние люди считали снотворным, а еще возбуждающим бред и сумасшествие.

Анафема демонов; говорят, что оно визжит, когда его выдирают из земли. И оно имеет свойства афродизиака. Когда ему было четырнадцать, Майкл искал слово «альрауне» в местной библиотеке, и, хотя он не понял все сноски, он понял достаточно. В четырнадцать он уже знал про афродизиаки.

— Конечно, это имя было мне отвратительно, — сказала Алиса. — Я прекрасно знала, что так заклеймить ребенка было идеей Драйера. Из-за фильма и из-за позора, сопровождающего это имя. Альрауне, злое бездушное дитя, рожденное в результате странного сексуального эксперимента... Но когда они дали мне свидетельство о рождении, я просто пожала плечами и постаралась выглядеть скучающей.

— Так Лукреция пожимала плечами.

— Да. Я всегда была Лукрецией в Освенциме. Было бессмысленно считать, что свидетельство о рождении — это что-то большее, чем просто соответствующе зарегистрированный документ, и это было довольно важно. Бюрократизм правил Германией; если у тебя не было правильных документов, ты не мог найти работу, жилье или попутешествовать. Поэтому я решила, что имя останется таким, пока я не доберусь до Англии и там официально изменю его. Но я звала его Алан, мне казалось, это было вполне анонимно.

— В Педлар-ярде большинство знали его как Ала.

— Ал. — Она словно обдумывала это. — Это предполагает совсем новую личность, правда? Звучит жестче и более мужественно.

— Да. — Пауза. — Моя мама знала, кем он был, да? Она знала об Освенциме?

— Из того, что ты рассказал мне о ней, я думаю, она должна была знать достаточно много. Когда он был еще совсем маленьким, я часто говорила с ним о годах, проведенных в Вене, о встрече с Конрадом — служанка и богатый аристократ. Я пыталась рассказать это ему как сказку.

— Моя мама все это знала. Она и мне это рассказывала как сказку. Но не об Освенциме.

— Я никогда не говорила с Альрауне об Освенциме, — сказала Алиса. — Но он жил там, пока ему почти не исполнилось четыре, и у него наверняка остались воспоминания.

— Я думаю, мама знала об Освенциме. Но она обычно говорила, что в мире есть темные места, а мы всегда будем сочинять истории только о хороших местах. О местах, полных света.

— Когда ты мне рассказываешь о ней такие вещи, я очень сожалею, что не знала ее, — довольно грустно сказала Алиса.

— Я бы хотел, чтобы ты знала ее. Она была немного похожа на тебя, я не имею в виду внешне. Но когда она говорила, она могла заставить тебя поверить, что в жизни впереди тебя ждут действительно хорошие вещи. Она могла заставить тебя забыть то плохое, что произошло в твоей жизни.

— Это очень хорошее качество, — тут же сказала Алиса. — Я думаю, она передала его тебе.

— Правда? У нее не было этого целиком, в той полной мере, как у тебя. Но все же это присутствовало, — пауза. — Ты думаешь, вот почему он женился на ней?

— Потому что она напоминала ему меня?

— Да.

— Это возможно. Мне жаль, что он сделал ее такой несчастной. Мне жаль, что она так умерла... и мне еще больше жаль, что тебе пришлось быть там, когда все это случилось.

— В конце она ненавидела его. Я тоже его ненавидел. Жестоко...

Алиса очень медленно, почти как будто она боролась где-то внутри с самой собой, сказала:

— Но ты должен попытаться простить кое-что из того, что он сделал, Майкл. Нельзя целиком винить его одного.

Глава 31

За зловещими воротами Освенцима начала шевелиться жестокая весна, и каким-то образом Альрауне выжил в те несколько первых недель.

Но казалось, что внутри него была какая-то мрачная сущность, тлеющая, подобно угольку, ненависть, и в те месяцы после его рождения Алисе иногда чудилось, что его темные глаза смотрели на нее с этой недетской ненавистью. Глаза Лео Драйера? Или, может быть, глаза того молодого офицера, который тогда словно извинялся своим жестом? Если Алиса будет уверенной, что молодой офицер может быть его отцом, это послужит ей хотя бы слабым отдаленным утешением, но мог ли тот голубоглазый саксонец зачать этого смуглого мальчугана? Пожалуйста, не дай ему быть сыном Драйера, пожалуйста, не дай ему вырасти похожим на человека, которого я ненавижу и боюсь больше всего на свете!

Альрауне жил и спал в одном бараке с женщинами, а его площадкой для игр был двор, где проходила утренняя перекличка. Его одеждой было все, что женщины могли смастерить для него из собственных вещей или каких-то обрывков, а его игрушки были сделаны из кусков дерева — вырезанные фигурки или кубики, которые женщины красили в разные цвета с помощью гущи от безвкусного кофе, который пили.

Когда полячки в другом бараке получали посылки с едой, они тайком приносили маленькие подарки для него. «Мясные консервы для малыша, — говорили они, — и баночка мясной эссенции. Полную ложку растворить в горячей воде, очень питательно». Совсем редко могла появиться трогательная малюсенькая баночка джема. «Сладости, — говорили они, кивая и улыбаясь, — малыши любят сладости».

Одна из молодых девушек, которую привезли в Освенцим вскоре после Алисы, горевала из-за потери маленького брата, погибшего во время резни «хрустальной ночи». Ее брат был бы такого же возраста, как Альрауне, говорила она, поэтому она любила проводить с ним время, петь ему песенки, которые уже не споет своему брату, рассказывать ему истории, которые ее братик теперь уже не услышит. Алиса могла бы плакать от жалости при виде этой картины, но...

— Каждый раз, когда я смотрю на него, — сказала она Илене, — я вижу лица тех, кто изнасиловал меня в ту ночь. Чаще всего я вижу лицо Лео Драйера.

— Но Альрауне наполовину твой, неважно, кто его отец, — сказала Илена. — Его качества наполовину твои, возможно, больше чем наполовину. Ты будешь чувствовать все иначе, когда он будет старше, когда ты отойдешь от того, что они сделали с тобой в ту ночь.

Алиса подумала, что никогда не станет чувствовать иначе, и она не была уверена, что сможет когда-нибудь отойти от событий той ночи, но ничего не сказала.

Сезоны еще раз сменились, а потом еще дважды. Война продолжалась где-то за мрачными стенами Освенцима. Время от времени они получали вести об этом, хотя было невозможно узнать, насколько точными были эти новости. Но бои точно шли в небе над Германией и Англией, и корабли уничтожались в океанах, дома и города взлетали на воздух, мужчины и женщины становились бездомными. В Освенциме же заключенные наблюдали за сальным дымом, выходящим из высоких каменных труб крематория, и молились своим богам, чтобы их не выбрали для газовых камер.

Но даже в этом темном безнадежном месте появлялись редкие проблески света. Музыка была одним из таких светлых лучиков. Невероятно, в лагере была музыка — короткие нечастые концерты, которые давала группа музыкантов; большинство из них были членами польского радиооркестра.

Алиса обычно была среди тех пленников, которым позволяли посещать эти концерты, и она погружалась в глубокую накатывающую волнами боль, когда слышала музыку, которую когда-то играл Конрад. После третьего или четвертого раза она смогла поговорить с одним из музыкантов, со скрипачом. Музыкальное сообщество всегда было крепко связанным, и вполне вероятно, что она могла узнать что-то о Конраде. Она похвалила исполнение скрипача и спросила, были ли сформированы подобные оркестры в других лагерях. Например, в Дахау?