Письма Кэмптона — Уэсу, стр. 22

Не сердце, а разум создал человека и продолжает формировать его, — очень медленно, Дэн, ибо жизнь медленно пробивается вверх. «Передовой отряд» — вот ваш любимый лозунг. А я считаю, что передовой отряд — это та часть нашей расы, у которой интеллект играет большую роль, чем у остальных людей. И я, в качестве члена этой группы, собираюсь построить свою жизнь по разумному плану. Мой разум говорит, что стремление к рождению и жалкая романтика любви не являются величайшими и изысканнейшими наслаждениями в жизни. Духовные наслаждения — вот моя цель жизни. Хотя эта сделка нелегка, но я постараюсь выжать из нее все до последнего цента. Поэтому я женюсь на Эстер Стеббинс. Меня к этому не принуждает ни архаическое половое безумие животного, ни устарелое романтическое безумие человека последующих времен. Я заключаю союз, который мне кажется основанным на здоровье и сродстве. Мой разум получит много радостей в этом союзе. Моя жизнь станет свободной и широкой, и я не сделаюсь рабом чувственных наслаждений, связывавших моих древних предков. Я отбрасываю это наследство. Я рву завещание. Решитесь ли вы сказать, что я неблагоразумен?

XXV

ТОТ ЖЕ — ТОМУ ЖЕ

Ридж.

Беркли — Калифорния.

5 июля 19… г.

Я не собирался делать критический разбор вашего письма, но, перечитывая его, я нашел необходимым написать несколько слов об употребленном вами эпитете «выскочка». Слово это — не обвинение. Старое и вымирающее всегда приветствовало им молодых и сильных. Выскочка — человек без прошлого. В это слово вложено здоровое и многозначительное содержание. Я не сомневаюсь, что самого Илью-пророка величали выскочкой, когда он с золотой арфой прилетел в светлый сонм, возгордившийся своим сотрудничеством в одержанной архангелом Михаилом победе над Люцифером.

«Мы не выбираем себе жен, как верховых лошадей; мы не планируем наш брак, как строящийся дом», — говорите вы. Это прекрасно сказано. Большего обвинения романтической любви нечего и желать. О, сколько горьких упреков нашему обществу слышал я из уст порядочных мужчин и женщин, сетовавших на то, что в вопросе о рождении детей не существует тех правил и ограничений, которые применяются на конных заводах и псарнях. Брак есть нечто большее, чем романтический трепет, отзвук на неясно-сладкое дрожание струн, ленивые напевы, заполняющие пустые дни, и самоудовлетворение наслаждениями… А что же с детьми?

«Не все ли равно, — отвечает себялюбивая маленькая любовь. — Мы не хотим думать о детях; дети — случайность. Мы ищем наслаждений для себя». И общество продолжает обдуманно и толково разводить лошадей и собак и полагается на волю случая при рождении детей. Но так продолжаться не может, Дэн. Жить — значит не только прожить свой срок, но и оставить после себя некоторый след. И все, что способствует расцвету жизни и оставлению после себя следа в ней, — хорошо. Идущий за фактом не может сбиться с дороги, а не питающий уважения к факту плетется позади. Рыцарство помещалось на одной мысли. Оно идеализировало чувство — примите эту формулировку. Оно обратило любовь в искусство, и бесчисленные странствующие рыцари посвятили себя служению этому божку. Оно разводило сантименты над перчатками дамы и упустило из виду заботу о прочных результатах своей жизни. А пока рыцарство совершало самоубийство над перчатками дамы, сильные, крепколобые горожане, стоявшие ближе к жизни, занимались ремеслами и торговлей. И на развалинах рыцарства они щеголяли своей наглостью выскочек. Боже, как они торжествовали! Мастеровые и лавочники покупали ценой золота «древние имена», ценой золота присваивали гордую плоть и кровь своих господ, чтобы смешать их кровь со своей. Покровительствовали искусствам, благожелательно относились к науке, хлопали Господа Бога по плечу. Но они торжествовали, это главное. Они относились с уважением к факту и работали изо всех сил ради прочного результата жизни.

«Любовь — это жизнь», — говорите вы и считаете ее, кажется, завершением нашего существования. Но я не согласен с тем, что жизнь — это любовь. Жизнь? Это игрушка, данная нам неизвестно для чего. Мы можем играть ею, как нам понравится. Некоторые предпочитают мечтать, другие — любить, третьи — бороться. Некоторые стремятся к немедленной награде, другие — к отдаленному удовлетворению. Один ставит на карту существующее против последующего. А другой берет настоящее, как оно есть, не заботясь о будущем. Но каждый хватается за игрушку и играет ею по своему желанию. Никто не знает цели жизни, но все знают, что жизнь — цель любви. Любовь — жалкая, грубая, мелкая любовь — является средством жизни, — так завершается круг. Жизнь? Это игрушка, данная нам неизвестно для чего, и мы можем играть ею, как нам понравится.

Но мы твердо знаем, что любовь является средством для продолжения жизни и что она неизбежно должна совершенствоваться. Разум совершенствует нашу любовь. Пусть будет жизнь более обильная, более прекрасная, более высокая, более полная! Когда мы на научном основании растим беговых и рабочих лошадей, мы работаем ради изобилия жизни. А когда мы приступим к научному взращиванию и воспитанию людей, мы будем работать во имя прекрасной жизни, которая должна обогатить человечество здоровым и разумным потомством.

Вы говорите, что знакомство с мелкими пороками жены не убивает любви. О нет, убивает, и из пепла этой любви поднимается привязанность, дружба, нечто вроде той привязанности и дружбы, которые я испытываю по отношению к своему брату. Я не влюблен в своего брата, и оттого, что я в него не влюблен, оттого, что я привязан к нему и дружен с ним, я не отворачиваюсь от него даже и тогда, когда он совершает преступление. Влюбленность, порождаемая чувствами, как вы знаете, непрочна, своевольна, легкомысленна и капризна. Но привязанность порождается разумом и основана на рассудительности. Любовь — непреклонная тирания; привязанность всегда уступчива. Любовь никогда не идет на уступки, как не идет на них безумный маленький воробей в период спаривания.

Мой брат? Я играл с ним в детстве. Его слабости и недостатки сердили и обижали меня, а мои недостатки сердили и обижали его. Мы часто ссорились. Но у него были хорошие качества, которые мне нравились, а по временам он поступал очень хорошо и приносил для меня некоторые жертвы. То же случалось и со мной. И я взвесил мысленно его слабости и недостатки, с одной стороны, и хорошие поступки и жертвы — с другой, и вывел свое заключение. Я принял во внимание и этику семейной группы. Долг родства и ответственность кровной связи сильны во мне. Мы росли у колен нашей матери, и мысль о ней и об отце влияла на мое суждение о брате. Родители тоже учили меня тому, что мой брат — самый близкий мне человек и что, поскольку он является моим братом, мои отношения с ним должны быть иными, чем с другими — не близкими мне людьми, не братьями по крови. Все эти факторы определяли мое решение или род критерия, управляющего всеми здоровыми, не эмоциональными поступками и даже подавляющего или регулирующего все эмоциональные акты. Критерий этого становится автоматическим фактором моего умственного процесса.

И вот, когда мы выросли, мой брат совершает дурной поступок, отталкивающий меня и вызывающий эмоции гнева, горечи, ненависти. Я испытываю эмоциональный импульс — высказать ему свой гнев, обойтись с ним сурово, возненавидеть его. Затем я получаю импульс интеллектуальный. Как бы я ни поступил, я должен сначала разобраться в критерии родства. На меня действуют личные связи, воспоминания детства и взрослых лет — хорошие поступки, жертвы и уступки, отец и мать, долг родства и ответственность крови. Во мне борются два противоположных импульса. Мне хочется сделать две противоположные вещи. Во мне идет борьба сердца и головы, и я поступлю по велению сердца или головы, в зависимости от того, какой импульс окажется сильнее. Если таковым окажется моя привязанность, я не отвернусь от своего брата, но крепко сожму его в своих объятиях.