Яма слепых, стр. 48
– Откройте-ка это окно! – зло приказал он Брижиде. Лежавшая на большой подушке и казавшаяся спящей Мария до Пилар тут же встрепенулась:
– В своей комнате, падре Алвин, приказываю я. И я хочу, чтобы окно было закрыто.
Властный тон больной несколько смутил капеллана, и он уже было хотел податься обратно.
– Кто вас позвал?
– Бог привел меня сюда, дочь моя, – смиренно ответил священник.
– Я не знала, что бог умеет отпирать двери…
– Когда речь идет о спасении души…
– Разве на это нет закона?
– Нет, нет такого закона, который воспрепятствовал бы богу спасать души.
Падре Алвин понимал, что это простая словесная игра и козыри не в его руках, но продолжал ее, чтобы не потерпеть поражение у противника, который был женщиной, и враждебно настроенной.
– Вы уже не верите в бога, Мария до Пилар?
– Верю. Падре знает, что верю. Но я больна и нуждаюсь в покое.
– Вот для того-то я и пришел… Пришел, посланный богом, чтобы помочь вам в трудный час. Доктор Гонсалвес не видит возможности вас исцелить. Я же…
Он подошел к ней и взял ее безвольно лежавшие на кружевном пододеяльнике руки. Они показались ему холодными, хотя и были теплее его собственных.
– Разрешите мне открыть окно.
И он пошел к окну с явным намерением привести в исполнение сказанное, одновременно дав знак Брижиде уйти и оставить их одних. Старуха заколебалась, но направилась к двери.
– Я ведь уже сказала, что хочу, чтобы окно было закрыто. Вы желаете услышать: прошу вас, пожалуйста?
Капеллан вроде бы испугался. Его дряблое птичье тело, мучимое подагрой уже много лет, заныло, и он вернулся, не поднимая глаз. Смирение старика тронуло Марию до Пилар.
– Я нуждаюсь в страдании, падре Алвин. Не мешайте мне в этом. И не выясняйте ничего, прошу вас. Я ваш друг…
Споткнувшись о ковер – зрение подводило его ежеминутно, – падре понял, что смешон, хотя больная на него больше не нападала.
– Вы любите темноту?
– Сейчас я себя чувствую лучше в темноте.
– Это почему же?! – тихо спросил капеллан, тихо, почти шепотом, точно шепот не выдавал желание старика получить ответ.
– О, это долгая история, которую я вам рассказать не могу…
– Я, Мария до Пилар, способен выслушать все.
– Нет, вы заблуждаетесь, не все.
– А вы начните и увидите.
– Но сеньор знает, я же сказала, что это невозможно. Простите…
– Говорите, говорите все. Даже то, что против меня. Они помолчали.
– Даже и это не хотите? – настаивал старик.
– Нет, не хочу.
– Вы, конечно же, не верите мне, потому что я завишу от вашего отца… – Голос капеллана стал печальным. – Ведь так? Я знаю, что так…
Ощупывая свои руки, точно ища в них что-то, чего ему недоставало, падре Алвин мучился только что сделанным признанием.
– Приоткройте окно, падре Алвин, я хочу видеть вас.
– Нет. Теперь, дочь моя, я не хочу этого. Не хочу, не могу принять ваше сострадание. И знаете почему?!
Воцарилось молчание, и долгое. Какое-то насекомое, возможно бабочка, билось об окно, точно желая разбить его.
. – Я скоро умру. Вот все, что мне осталось. И все же я должен принимать жизнь, пока ее дает мне бог. Понятно?!
– Может быть…
Шум приближающегося экипажа становился явственнее, нарастал в тишине пышущего жаром вечера и вдруг стих: экипаж въехал в ворота имения.
– Это отец, падре Алвин. Идите скорее, встретьте его. Сделайте гак, чтобы он сюда не пришел… Мне не хватает мужества смотреть ему…
– Великий грех!
В ответ она опустила голову. Еще он увидел, что Мария до Пилар расплела косы и, рассыпав волосы по плечам, убрала их под рубашку. Прихрамывая, капеллан исчез за дверью, скрылся в коридоре, прикрывая рукой рот, откуда рвался резкий бронхиальный кашель.
В саду послышались тяжелые шаги Диого Релваса. Их Мария до Пилар знала хорошо. Потом шаги племянника Руя Диого, поспешные и почти бесшумные, и уже после – шаги брата, жесткие, нервные.
– Где мисс Карри? – резким голосом спросил отец.
– В своей комнате… Думаю, что в своей комнате, – ответила одна из служанок, Ирия.
– Пусть придет ко мне в кабинет. И немедленно! – Это «немедленно» было сказано тоже резко.
«Что ему уже известно?» – спросила себя Мария до Пилар. И мучивший ее страх уступил место озабоченности. «Повинная» в смерти матери чувствовала себя на краю гибели. Иногда она казалась ей спасением, но чаще подстроенным преступлением кого-то, кто теперь наслаждается медленной агонией ее поруганного тела. То была рана, и она время от времени вскрывалась, незаметно, но вскрывалась. Все начиналось где-то в низу живота и ползло вверх, как отравленная кровь по сосуду, который нес ее к сердцу. Мария до Пилар предчувствовала, что, как только кровь эта поступит в сердце, оно сожмется и остановится.
А если этого не случится?
Что сказал бы отец, если бы узнал, что ее нашли вечером, да, и довольно поздно, в домике в лесу? Нет-нет, она все равно бы ничего не рассказала. Ни о матери, ни о том обвинении, что предъявили ей ее сестра и братья. Вдруг и он станет винить ее…
Ведь ее нашел Зе Педро. Уехала-то она с ним, а вернулся Зе Педро один, и все это видели. А почему?! Что она на это ответит?…
В постели она уже три дня… Или больше?! Сколько она уже лежит? Врач ничего не нашел у нее, чем можно было бы объяснить ее поведение. И несмотря ни на что, она больна, больна как никогда.
Почему отец сразу же, как приехал, спросил о гувернантке? Может, брат выследил их с мисс Карри, зная обо всем, что было между Зе Педро и англичанкой? А о ней самой? Нет. О ней Мигел знать не мог. Ей казалось, что все (для других, только не для нее) перестало существовать в то самое утро, когда отец, брат и племянник покинули имение. Для нее же, наоборот, все только началось (по-настоящему!), и началось с того момента, когда некто причинил ей физическую боль. Мог ли кто-нибудь догадаться о том, что с ней происходит? И кто?! Разве что Брижида или падре Алвин.
Она услышала раздраженный голос отца. Он был наверху, в своем кабинете, где обычно писал письма. Потом захлопали двери, послышались шаги в коридоре, шаги поспешные, приглушенные ковровой дорожкой, привезенной из Англии. И снова резкий, взволнованный голос отца. Теперь она четко слышала: – Руй Диого сегодня же возвращается в Синтру. Я должен был бы отправить его в имение Куба. Мой дом – не публичный дом… Англичанки, выходит, хуже француженок.
Похоже, это были интриги Мигела Жоана. То, что Мигел Жоан преследовал мисс Карри, Мария до Пилар знала прекрасно. Но то, что теперь мисс Карри уедет, – это хорошо… Да, да, это то лучшее, что могло произойти.
Она услышала возню у двери и увидела внушительную фигуру отца. Кто-то давал ему объяснения, должно быть, падре Алвин, а может – Брижида.
– Не беспокойте ее, – услышала она глухо сказанные слова.
Глава IV, В которой видно, как король земледельцев по-королевски вершит суд
Действительно, у него есть о чем беспокоиться, помимо домашних неурядиц. Ведь на последнем собрании Ассоциации земледельцев этот мерзавец Зе Ботто имел наглость устроить словесный фейерверк в честь индустриализации страны, приводя в пример малые нации, вес которых, говорил он, давал себя чувствовать в экономике Европы. Он обратился к собранию с заявлением, одобренным определенной группой финансистов, которые рекламировали чудеса акционерного общества, под сенью которого они, в общем-то, наполняли свои несгораемые шкафы звонкой монетой, ибо некоторые из таких обществ действительно обеспечили два процента дохода при эмиссии ценных бумаг, учитываемых банками. В перерыве Диого Релвас не удержался и зло бросил Зе Ботто: «А вы, сеньор Жозе Ботто, оказывается, знаете, где находится Европа?» Онемевший было мерзавец спустя минуту заговорил: «Да, после того как солнце сядет, мне это становится известным».
Надо было видеть, как у выхода из вестибюля, который заполнили земледельцы и журналисты, Диого Релвас схватил его за лацканы куртки, тряхнул как следует и швырнул на швейцара, чтобы это дерьмо не покалечилось, но за выходку поплатилось. Тут Бараона выступил посредником, попросив Диого Релваса быть сдержанным, тогда как куда проще было бы вынудить Ботто оставить зал, едва тот принялся восхвалять индустрию. И несмотря на поддержку собравшихся ему, Диого Релвасу, который напомнил, что вопросы, связанные с индустрией, должны быть рассматриваемы в их собственной Ассоциации промышленников, это ничтожество Бараона попросил тишины, сказав, что «в такой тяжелый час разум должен быть на службе у нации». И все те, кто только что поддерживал Диого Релваса, принялись без стыда и совести, не понимая того, что слышали и делали, аплодировать Бараоне. Какой-то проходимец со слезами в голосе говорил о родине, а все остальные считали, что от них ждут проявления патриотизма, конечно дутого, если спешили тут же его выразить, и чем? Криками, хотя на каждом шагу родину-то и предавали.