Белая стена, стр. 46
XXI
Еды не хватает, еда на вес золота.
Точнее сказать, на вес голода, и дело не только в цене: сколько часов надо выстоять, чтобы отоварить продовольственные карточки, которыми некоторые спекулируют, сообразуясь со средствами тех, кто в состоянии заплатить. И та малость, что перепадает беднякам, достается им с запозданием и с недобрыми словами, в бюрократической кадрили разноцветных бумажек, усиливающих ненависть и горечь. На циферблате часов, показывающих время самопожертвования, для одних стрелки стоят неподвижно, но зато бегут быстро для тех, для кого время это – почти приятное время нечистой поживы. Дороги черного рынка длинны и приятны. Зе Мигел знает эти дороги, как мало кто; его соглядатаи и дружки прощупывают эти дороги и делают их мягче пуха с помощью крупных взяток; все они его партнеры и компаньоны по рискованной коммерции. Покупатели у Зе Мигела верные, поставщики надежные, дороги в его распоряжении, свобода действий приводит его в восторг, он бравирует своей нужностью. Ему хорошо известно, как живется в мире труда: сплошные несчастья и оскорбления, они-то и побудили его вырваться из порочного круга нужды.
Он боролся вместе с товарищами, чтобы не погибнуть от бездействия, но никогда не верил, что из этого круга им удастся когда-нибудь вырваться всем вместе: он считал, что они рискуют по-крупному – и зря.
«Выберусь сам, если смогу», – подумал он как-то раз. Хотя он был связан с другими, его испугали несколько дней тюрьмы, и он избрал путь перебежчика, не чувствуя ни малейших угрызений совести.
Для него все происходит с абсолютной естественностью, как награда за тщательность подготовки и риск. Когда Педро Лоуренсо называет его предателем, он огорчается немного, негодует, но продолжает бег вдогонку за колесницей фортуны, впрягается в нее, неизменно надеясь, что когда-нибудь займет место на козлах. И вот уже он забрался туда, чванится высокопоставленными друзьями и престижем; видно, голова закружилась от быстрого успеха, летит во весь опор, полагая, что твердо держит в руках вожжи.
Знает, что его ненавидят, иногда тяготится этим, но чаще упивается, наслаждаясь мыслью о том, что другие злобятся в досаде на его успехи. Собственными силами всего достиг, а то нет, – собственными силами! Кому обязан я достигнутым?! Всем, кому был должен, заплатил, мы квиты, всегда щедро платил за все услуги. Сейчас бы мне те деньги, черт побери! Но когда война кончилась, я никому не был должен и медяка. Первому, кто скажет, что это не так, плюну в глаза. Ненависть так ненависть; и он копит ее в себе теперь, когда даже родичи прячут от него глаза, платя ему вероломством.
Лейтенант Жулио Рибейро обеспокоен. Ему кажется, что люди стали мрачнее и скрытнее, чем раньше. Когда он проходит по некоторым улочкам городка, у него такое ощущение, словно он прорывает паутину из злобы и страха, причем злоба стала сильнее, чем прежде, хотя в его распоряжении есть средства, чтобы вырвать ее ядовитое жало, говорит он Зе Мигелу, вызвав его к себе.
– Вы знаете что-нибудь о том, что происходит? Что-то витает в воздухе, а что – непонятно, мои люди никак не ухватят.
– Не думаю, лейтенант Рибейро. Я знаю эту публику как свои пять пальцев.
– Где сейчас обретается ваш двоюродный брат, Педро Лоуренсо? В наших местах его не видно. Есть типы, отсутствие которых не предвещает ничего доброго.
– Этот одно может: языком трепать и горло драть.
– Неделю назад видели, как он выходил из дома вашей матери. Она говорила вам о его посещении?…
– Нет, она мне ничего не говорила. Мы теперь редко видимся. Да и никогда у нас не было особо теплых отношений.
– Могу я попросить вас об одном одолжении?
– Пожалуйста, лейтенант. Я всегда к вашим услугам, вы знаете.
– Заходите к ней время от времени.
– А что?… Что в точности известно?
– Дом вашей матери – самое удобное место для вашего двоюродного брата, там он может укрыться. Понятно?
– Значит, он у вас на подозрении…
– Я должен знать, где он сейчас. Это очень важно. Не знаю, известен ли вам его образ мыслей.
– Мы не разговариваем: вот уже три года как в ссоре.
– У вашего двоюродного брата важные связи, и ваша помощь в этом случае окажется бесценной. Скажите мне все, что вам о нем известно.
– Политикой попахивает, верно?
– Вот именно, приятель, вот именно! Можно подумать, до вас не доходит. Если б я не знал вас, решил бы, что вы прикидываетесь простачком, чтобы провести меня. Не забывайте, вы тоже были замешаны в такие истории.
– Для меня время детских шалостей миновало.
– Называйте это детскими шалостями. Эта нечисть проклятая расползается повсюду, как вши, и власти не могут допустить, чтобы они смущали наш покой. Кто им помогает, тот против нас.
– И против меня тоже.
– Потому-то я и начал этот разговор. Хорошо еще, что мы понимаем друг друга. Где бы вы его ни встретили, где бы ни увидели и за каким бы занятием ни застали – нам все интересно. Абсолютно все, понятно? Даже если вы сообщите, что там-то он пил воду из источника, там-то отдыхал под деревом, там-то спал на сеновале. Следить за велосипедистом становится трудно. Последнее время его видели в Саморе и Коруше…
– Его жена из Коруше.
– Не ищите алиби для других: мы-то знаем, что он беспрестанно появляется то на том берегу Тежо, то на этом. На этом его несколько раз видели между Азамбужей и Повоа. Но теперь он внезапно исчез. Плохой знак!..
Педро Лоуренсо совершает свои поездки ночью. Только ночью, когда темнота вбирает его в себя, как вбирает она деревья, колосящиеся хлеба и полевые цветы – все, что живет, подобно ему, для завтрашнего дня.
Луиза Атоугиа вышивает чепчик для сына, которого носит под сердцем, а мужчины, выйдя из барака, ведут разговор с кем-то, кто приехал на велосипеде.
Луиза напевает тихонько, почти шепотом, словно уже баюкает своего мальчика. Она хочет мальчика, поэтому вышивает на чепчике кайму голубым мулине, в два оттенка, – кайму из полевых цветов.
Вчера приступили к уборке пшеницы; сейчас по всей Лезирии много артелей жнецов, но на них обрушилась беда – голод. И не все можно объяснить войной, как это делают большие газеты, потому что воротилы черного рынка изымают из общественного снабжения большую долю того, чего не хватает жнецам. Кто выложит хорошие деньги, сразу получит все, чего захочет.
Голод каждого существует сам по себе, отдельно от голода других; люди стоят в одном ряду, но боятся друг друга. И вдруг, посреди ночи, избавляются от страха. За стеной барака, в объятиях тьмы, люди ведут разговор с кем-то, кто приехал на велосипеде, а Луиза Атоугиа между тем поглаживает выпирающий безобразный живот, где шевелится смуглый черноглазый мальчик, очень хорошенький, наверное; мать еще не знает, что имя его будет Жуан, что он лишится ее очень рано, что двадцать три года ему исполнится 8 декабря в два часа двадцать минут пополуночи, как раз в тот самый миг, когда он переберется через границу, окоченев от холода, ибо зима выдастся суровая.