Подземные робинзоны, стр. 36
— Что-то случилось с собакой, — обеспокоенно сказал учитель. — Я пойду, посмотрю.
— Николай, — послышался из-за скалы его взволнованный голос. — Иди сюда.
Начальник отряда поспешил на зов. Доктор Мухин и ребята сели на камни отдохнуть. Но прошло пять минут, десять, а ни учитель, ни краевед не возвращались.
— Чего же сидеть, — доктор Мухин поднялся. — Пойду и я взгляну, что там такое.
— Мы с вами, Иван Антонович.
За скалой они увидели сложенный из каменных плиток холмик и на нем грубо сколоченный крест.
— «Василий Федорович Коротаев», — медленно прочитал доктор надпись, глубоко выцарапанную чем-то острым на перекладине креста. — Коротаев, — повторил он и медленно снял шляпу.
Глава 25
ИЗ ДНЕВНИКА КОРОТАЕВА
— Коротаев? — испуганно спросил Володя гляди на отца. — Тот человек, что жил в пещере на скалах?
— Нет, — глухо ответил за учителя Санин — Тот, кто пошел по его следам, тот, чей дневник мы нашли в Колонном зале, тот, кто разыскал пещеру по просьбе Самарского.
— Но их же было двое, — шепотом сказала Светлана. — Василий Федорович и Алеша.
— Двое. Василий Федорович Коротаев и его ученик, товарищ по опасному путешествию, Алексей. Алексей, надо полагать, и похоронил здесь своего учителя.
— Почему Василий Федорович погиб и что случилось с Алексеем? — спросил доктор. Он с грустью смотрел на простой, потемневший от времени деревянный крест. Слабый ветер шевелил седые волосы Мухина.
— На этот вопрос я тоже хотел бы найти ответ.
Несколько минут путешественники стояли у могилы, обнажив головы.
В лагерь возвращались молча. Ребята притихли, взрослые тоже были заняты каждый своими мыслями.
— Что будем делать сегодня? — безразличным голосом спросил Иван Антонович начальника отряда.
— Отдыхать. Вы же настаивали на отдыхе.
— Да, да, я просил об этом. А вы нам почитаете дневник Василия Федоровича Коротаева?
— Если удастся разобрать записи.
После обеда Санин вытащил из рюкзака знакомые всем тетради. Желая уберечь записи от непредвиденных случайностей, краевед обернул каждую тетрадь в пергамент и держал в полиэтиленовом пакете. Сейчас он бережно раскрыл вторую тетрадь и начал листать ее, отыскивая место с разборчивым текстом. Но тетрадь настолько пострадала от воды, что удалось разобрать всего несколько не связанных между собою слов. Зато третья тетрадь вознаградила Николая Павловича. Многие страницы сохранились очень хорошо.
Установилась тишина, все ждали. Санин откашлялся и начал неторопливо читать, словно кому-то диктовал.
«Июля седьмого дня. Наконец-то вышли из пещеры на свет божий. Такое чувство, будто снова вернулись к жизни. Я, когда увидел снова небо, окрашенное нежной полоской зари, увидел птиц, траву и деревья, заплакал от счастья. И не стыдился слез. Мрачные каменные своды, пропасти и трещины, бурный поток, в котором мы едва не погибли, все лишения и тяготы многотрудного пути — все теперь позади. И, слава богу, в самое время. Припасов у нас осталось совсем немного, свечей — тоже. Я последние дни недомогаю что-то, руки и ноги ломит, голова тяжелая — словом, худо. Но Алеше стараюсь показаться бодрым и на боли не жалуюсь. Однако он будто догадывается. Несколько раз я ловил на себе его полный тревоги взгляд. Спросил, почему он так на меня смотрит. «Да я ничего, Василий Федорович, — ответил Алеша, отводя глаза. — Здоровы ли вы?» Уверил его, что вполне здоров и что напрасно он тревожится.
Мы подошли к озеру, любуясь его дивно чистой водой. Стайки мелких рыбешек резвились около нас, и когда я протягивал к ним руку, не пугались. Но самая большая радость — небо. Голубое небо над головой.
Июля девятого дня. Вернулись после большой прогулки, и я тороплюсь описать все увиденное, пока свежи впечатления. На память что-то плоха надежда, подводит она меня частенько…
Теперь совесть моя чиста, просьбу Евгения Павловича Самарского я исполнил, и записи мои, хотя и не полные, и — боюсь — бестолковые, все же принесут ему пользу.
После долгих поисков посчастливилось нам встретить пещеру — небольшую, совсем как монашеская келья. Да и человек, что в ней жил, очень строгую жизнь вел. Это по всему видно. Кто он — пока не знаю. Евгений Павлович ничего о нем не написал. Я уже думаю, что был тот человек безвестным путешественником, какие у нас на Руси встречаются. На свой риск и страх пускаются они в опасные путешествия, и если гибнут, то никто об этом и не узнает. А очень может быть, что жил здесь монах-отшельник. Случалось мне слышать о таких монахах, жили они в пещерах, вдали от мирских соблазнов, забот и тревог. И уж, наверное, то был не досужий искатель приключений, да и не охотник, как я было подумал вначале. Карта, нарисованная им, превосходна, такую не мог сделать человек неграмотный. К великому моему огорчению, имени его я так и не узнал.
В пещере, разумеется, никого мы не нашли, только пара сизарей вылетела навстречу, громко хлопая крыльями.
Мы с Алешей осмотрели все жилище. Но ничего интересного не обнаружили. Полагаю, что человеку, который жил здесь, удалось выйти на волю. Наверное, он переплыл озеро, иначе как же карта, им составленная, попала в руки Самарского, а позднее — в мои.
А вот нам с Алешей озеро не переплыть, я-то плавать не могу по здоровью, и как ни печально, надо тем же путем возвращаться, каким мы и сюда пришли. Как подумаю об этом — нехорошо на душе».
Николай Павлович умолк, осторожно перебирая слипшиеся страницы дневника. Слушатели терпеливо ждали. Наконец краевед нашел новое место, где текст сохранился. И снова зазвучал глуховатый, с хрипотцой голос Санина:
— «Это ужасно! Ужасно! Мы так запутались в подземных переходах, что совсем не знаем, куда идем и сколько уже времени прошло.
Какое сегодня число — я не могу сказать. Не знаю даже день сейчас или ночь. Часы мои стали, наверное в них вода попала или сломалось что-то. Как же теперь без часов-то…
Алеша все бодрится и меня подбадривает. А я вижу: и ему тяжело. У нас только и разговору о том, как выйдем мы отсюда и что станем делать. Алеша насмешил меня, сказав, что в первом же трактире щей попросит и блинов. Какие уж там блины, живыми бы остаться.
Совесть покоя мне не дает: зачем я взял Алешу, перед богом и перед людьми за него ответ держать. У него мать больная осталась и как будто невеста, хотя точно не знаю, а спросить не могу. Вот если кончится все благополучно, тогда уж. Но скоро ли? И как еще кончится.
Идти я больше не могу, ноги не слушаются, словно чужие. Давно мы ничего не ели, и потому в голове шум не умолкает, а перед глазами все круги, красные да зеленые. Зубы шатаются, во рту солоно, тошнит. И Алеше худо, а уверяет меня, будто все хорошо. Может, молодое тело крепче моего, стариковского, да только молодому и надо больше. А у нас, кроме воды, ничего нет.
…Эти строки пишу я при свете последней свечи. Мы зажигаем ее редко и ненадолго. Совсем обессилели от голода. Бредем ощупью, сами не знаем куда. Мне немножко полегчало, вот и пошли. Алеша заботливо поддерживает меня. Лучше бы уж бросил, может, один-то выбрался бы, а я уж ладно…
Боже! Где ты? Отзовись и помоги. Почему ты забыл о нас? Помоги, помоги сейчас, потом поздно уж будет.
Зачем, для кого я все это пишу, ведь никто никогда не узнает, где мы и как погибли. Прошу Алешу оставить меня и одному идти. Не хочет. Упрямец. Сердится даже. Я для него обуза, один бы он вышел. Алеша, рассерженный моими воплями и причитаниями, обругал меня старым брюзгой и сказал, что один и шагу не ступит. Я обнял его и… разрыдался. Я, я погубил его, я взял на душу грех тяжкий. Будь проклят и день тот и час, когда мы отправились в это несчастное путешествие…
…Грудь так болит, словно там у меня нарыв. И кашель сильный. Я уже плохо понимаю, что пишу. Алеша поддерживает меня, пока пишу строки эти, и утешает:
— Немного уж осталось, Василий Федорович, мы близко от выхода.
Есть ли он, выход-то? Я и не верю, и не знаю, можно ли вообще отсюда выбраться…
Сожгли все, что гореть могло. Но осталось еще несколько свечных огарков.
Алеша убил какого-то черного зверька, и мы ели его сырым. Что же делать?.. Да мне уж и все равно.
…Сон привиделся: солнце огромное-огромное, и мы будто плывем к нему в чудно?й лодке. А вместо паруса у нас облако — белое и мягкое, как из лебяжьего пуха.
Проснулся от боли в ногах. Едва не закричал. Когда же кончатся муки эти?
Пришел Алеша, радостно сказал, что впереди свет виден, торопит идти, а я подняться не могу, да и не верю. Мне все равно…»