Сердце льва, стр. 62

Шёл лунный месяц Рамадан, девятый по исламскому календарю. Вот уже неделю все правоверные каждодневно постились, «с момента, когда можно отличить белую нить от чёрной, и до захода солнца», — надеясь попасть после смерти в рай, открытый лишь для тех, кто следует умеренности при жизни. Зато после захода, если позволял кошелёк, — бриуаты, треугольные, аппетитно хрустящие пирожки с мясом и курятиной, таджины, тающие во рту гуляши, бастеллы — круглые слоёные, с начинкой из жареных голубей и миндаля, традиционные, с томатом и зеленью супы шорпы и, само собой, кускус с телятиной, бараниной или, под настроение, с рыбой. Именно так, по высшему разряду, Хорст и принимал одной каирской ночью своего позднего гостя — пожилого крестьянина-рейса в чистом по случаю праздника белом джелалабьяхе. Как и подобает председателю всеегипетского подотдела общества советско-арабской дружбы, такой же крепкой, как Асуанская плотина, братски возводимая на первых порогах Нила. Хорст, с уважением порасспросив гостя о детях, внуках, видах на урожай, пригласил его к милда, низенькому круглому столу с бортиками, где была сервирована кеайя, разнообразная закуска в маленьких тарелочках. И хотя правоверному мусульманину полагается в таких случаях, прежде чем навалиться на еду, возблагодарить аллаха и съесть для начала что-нибудь лёгонькое, финики, например, араб без церемоний взял кефту, жаренный на решётке шарик баранины жадно раскусил и всем видом показал, насколько хороша она, советско-арабская дружба.

Звали его Ибрагим — старый рейс Ибрагим, а познакомился с ним Хорст недели две назад неподалёку от Ахет-Хуфу, по-простому пирамида Хеопса. Был жаркий, исходящий пылью, крикливо-суетливый полдень. Над пирамидой тучами кружились голуби, а у подножия — туристы, мелкие торговцы, алчущие клиентуры рейсы. Жизнь не затихала на древних скалах тысячелетнего Ростау. Однако настроение у Хорста было похоронным. Только что он вылез из Ахет-Хуфу на Божий свет и физически, каждой своей клеточкой ощущал немыслимое бремя гигантской пирамиды. Вот уже неделю его мучила навязчивая мысль, смешно сказать, о каком-то там папирусе времён позднего Среднего царства. Выполненном иеротическим письмом, плохо сохранившимся и несомненно являющим собой копию с какого-то раннего оригинала. Назывался сей папирус Весткарским в честь одной эксцентричной дамы, передавшей его безвозмездно в дар науке, и рассказывал о фараоне Хеопсе, собиравшемся соорудить в своей строящейся пирамиде некие тайные палаты на манер тех, что были в храме Тота. И все было бы ничего, если бы не другой папирус, так же периода Среднего царства, содержащий «предостережение Ипувера», в нем старый жрец сетует, что канули золотые времена и «нет уже тех достойных, кто может забрать то нечто, спрятанное в пирамиде». Значит, нечто, спрятанное в пирамиде? Уж не в секретных ли палатах фараона Хеопса? Без малого неделю Хорст лазил по Ахет-Хуфу, прикидывал так и этак, простукивал стены, чуть ли не обнюхивал Большую галерею, камеру царя и комнату царицы, с непониманием посматривал на массивный, из крепчайшего гранита саркофаг — как его вытесали, из цельной-то глыбы? Это в эпоху-то медно-каменной культуры? Нет, трижды прав Шампольон, по сравнению с древними мы, европейцы, словно лилипуты. Ишь чего понастроили. На площади основания Ахет-Хуфу можно разместить храм святого Петра, а также Миланский и Флорентийский соборы вместе с Вестминстерским аббатством. Наконец Хорст плюнул на ортодоксальную археологию и стал подумывать о методах Бельцони, добывавшего раритеты при посредстве тарана и динамита. Вот тут-то ему и повстречался рейс Ибрагим, дочерна загорелый, беззубо улыбающийся, в донельзя истёртом выцветшем джилалабьяхе.

— Салам алейкум, товарищ, — безошибочно угадав в Хорсте русского, поздоровался он, подкрутил седеющие усы и доверительно сообщил: — Это ведь я водил Картера к Тутанхамону, я лучший проводник во всем Египте. Ты, товарищ, со мной ходи, мне бакшиш плати, я тебе такое покажу. Э, рубли не надо, доллары давай, фунты, марки.

Глядя на него, создавалось впечатление, что за двадцать пять зелёных он завернёт вам Ахет-Хуфу в шёлковую бумагу или по крайней мере попытается это сделать. А уж за тридцать пять — откроет все тайны древней земли Кем. Хорст не долго думая дал ему полтинник. И Ибрагим честно вывернул перед ним наизнанку все достопримечательности Мем-Фисского акрополя: «поля пирамид» в Дашуре, Сак-ре, Абусире, Завиет эль-Ариане и в Абу-Руваше. Казалось, мигни только Хорст, и перед ним откройся ворота в Дуат, бренное обиталище душ усопших. А ещё Ибрагим знал множество историй — про негасимые светильники гробниц, и про таинственный, светящийся во тьме сплав орихалк, и про загадочную, ныне выродившуюся породу котов, с которыми в свою бытность фараоны охотились на диких гусей. Почему египетские краски не выцветают тысячелетиями? Почему эмблемой касты фараонов была очковая кобра, а жреческой — обыкновенная? Почему, почему… А вот насчёт тайных помещений в пирамиде Хеопса старый рейс молчал, отнекивался, нет, говорил, товарищ, не знаю. Мол, главная тайна Ахет-Хуфу совсем в другом. Когда халиф аль-Мамун в девятом веке с помощью огня и уксуса пробился в пирамиду, то обнаружил он не пустоту, как утверждают историки, а увидел две исполинские скульптуры, стоящие на пьедестале. Одна изображала мужчину с копьём в руке и была из золота, другая — из серебра и представляла собой женщину с пращей. Посреди того же постамента стояла ваза из неведомого минерала. Когда её наполнили водой, она весила ровно столько, сколько и пустая.

Третьего дня Ибрагим поведал Хорогу преинтереснейшую историю. Будто бы сын его пятой дочери, непутёвый Муса, тот что работает шофёром у господина Али, так накурился гашиша, смешанного с семенами дурмана, что, ничего не соображая, сел в машину и сдуру укатил куда глядят глаза в пустыню. Естественно, застряв, бросил грузовик, долго куролесил по пескам, распевая песни, а в районе старых каменоломен вдруг замолк, потому что натолкнулся на запечатанный вход. В гробницу, богатую, похоже, нетронутую мародёрами, местоположение которой Ибрагим готов указать… И надо торопиться, потому как у непутёвого Мусы короткий ум и длинный язык.