Тачанка с юга, стр. 17

— А зачем нам Бабаша тащить с собой? — спросил я.

— Я тоже думаю: такая затея ни к чему. Постараюсь отговорить Аркадьева.

— Когда же мы поедем?

— Аркадьев готов ехать хоть завтра, да только ждет со дня на день, когда приедет атаманша Маруся Никифорова. Он, видишь ли, пытается договориться с ней поднять на восстание несколько банд из смежных губерний и подчинить их своему штабу. Только ни черта у него не получается, вот и лютует по нашей губернии. Врангель зовет его на такое же дело в район Мелитополя. А сейчас, в связи со своим отъездом, Аркадьев собирается передать командование бандой Сирому. Что ж, посмотрим на Марусю и поедем.

Мы лежали на берегу и, наблюдая за хутором, продумывали вариант захвата Аркадьева в том случае, если с нами поедет Бабаш. Кирилл Митрофанович снова предупредил меня:

— Главное, Саня, следи за своим языком, а то болтнешь «товарищ начальник» или «Кирилл Митрофанович» — и… висеть нам на одном суку. Тут на этот счет народ скорый. Все! Сюда идут! — И он закричал мне: — Повернись набок, а то обгоришь!

9

До конца дня на хуторе шел повальный пир. Хозяйка, ее батрачка и две кумы из соседней деревни сбились с ног: бегали от погреба к летней кухне, где что-то варилось и жарилось и откуда разносились вкусные запахи. Отец Бабаша дважды ездил в Покровку за самогоном.

Я бродил по двору и с интересом осматривал кулацкое хозяйство Бабаша. В конюшне — десяток лошадей, а на задворках усадьбы, в огороженном жердями загоне, копошились в грязи огромные свиньи с поросятами. Чуть в стороне, под навесом, стоял двигатель, похожий на паровоз. Здесь же были молотилка, две сеялки и несколько незнакомых мне машин.

Меня увидали «повстанцы» и позвали к себе, стали расспрашивать, сколько лошадей и земли было у моего отца.

К большому удивлению бандитов, я сказал, что у нас были фабрики и дома, что земли не было совсем и что было всего два коня — на даче. Зато в Петрограде мы ездили на собственном автомобиле.

— Мабуть, у твоего батька было много грошей? — не унимались любопытные «повстанцы». На это я ответил коротко и решительно:

— Много!

Погорланив еще немного, некоторые повстанцы пошли «у холодок» — поспать под деревьями, а несколько человек потрезвее выпросили у хозяйки пять глиняных узкогорлых горшков — глечиков. Повесив один из них на высокий шест, они затеяли стрелковые соревнования.

На выстрелы вышли Аркадьев, Борода и гости. То ли оттого, что «повстанцы» были пьяны, то ли потому, что вести прицельную стрельбу из обреза трудно, никто не мог сбить глечик. Стрелки стали ругаться. В это время подошел Бабаш с японским карабином.

— А ну, хлопци! Поглядите!

Первым выстрелом Бабаш задел шест, глечик чуть качнулся, но остался висеть. Бабаш поскреб в затылке, осмотрел прицельную планку и выстрелил еще два раза. Но снова и снова безрезультатно. Я рассмеялся.

— Чего тут смешного? — спросил Борода.

— Конечно, смешно. Как по такой мишени можно промазать!

«Повстанцы» удивленно загомонили:

— Ну и ну! От горшка три вершка, а туда же! Дать ему обрез, пусть стрельнет! Стрельнет и в штаны напустит!

Бабаш, невзлюбивший меня с первого знакомства, злобно выругался.

— Покажи этим свиньям, что ты умеешь! — по-французски предложил мне Кирилл Митрофанович. Я не успел ответить: стоявший рядом «повстанец», которого звали Гусаром, злобно посмотрел на Бороду, хмыкнул и повторил сказанное Кириллом слово «кошон [8]».

— «Кошон»… «кошон»… Я, ваше благородие, понимаю, что такое «кошон»!

— Ну, брат, если понимаешь, то ты не кошон! — не промедлил с ответом Борода и тотчас стал рассказывать; — В Петрограде, в подвале дома, где жил Саша, был оборудован тир, и Саша со своим старшим братом постоянно там упражнялись. Теперь, после болезни, ему, может, и не удастся показать свое искусство.

— Как, Саша, попробуете? — громко спросил Аркадьев.

— Попробую.

Мне подали обрез. Обрезы у нас в мастерской не считались оружием. Однажды, когда я попробовал выстрелить из обреза, сильная отдача чуть не вырвала его из моих рук. С двадцати шагов я не попал в ростовую мишень, а Лукич сказал: «Это ведь не целевое оружие, а бандитское!»

Я повертел обрез в руках и, возвращая его, сказал, что из такого огрызка мне стрелять не приходилось, а вот если Василь Карпович даст карабин, то я, может, и разобью мишень.

Бабаш неохотно дал мне карабин, и я, не обращая внимания на соленые остроты «повстанцев», первым же выстрелом, шагов с сорока, разбил глечик. Поставили второй. Я отошел еще шагов на двадцать — и глечик вдребезги. Аркадьев захлопал в ладоши. Темный глечик — мишень несложная: он отлично выделяется на фоне неба. Третий глечик я поразил примерно с расстояния ста шагов и отдал карабин Бабашу.

Повстанцы заговорили:

— Ну и стрелец! Ну и чертяка!

— Этот хлопец, если возьмет на мушку, то уже не станцуешь!

После меня стреляли Аркадьев, Борода и Бабаш. На земле у шеста уже выросла груда черепков, когда хозяйка прекратила стрельбу. Она заявила, что глечики не делает, а покупает на базаре. Аркадьев с Бородой ушли в дом, «повстанцы» возвратились к недопитой самогонке. Только сейчас я понял, что это за люди.

Оказывается, они были связными у Аркадьева и атаманами мелких банд. Не обращая на меня внимания, эти «мирные дядьки» похвалялись своими «подвигами». Из их рассказов, по-пьяному откровенных, вырисовывалась страшная картина деятельности аркадьевской банды. «Повстанцы» говорили, что в селах им приходится применять плети: иначе не достать ни лошадей, ни подводчиков, ни крохи сена. Гусар жаловался, что сейчас в свой отряд он не может собрать больше десяти — пятнадцати человек, а раньше, при Петлюре, у него меньше сотни никогда не бывало. Седоусый дядько с раскосыми плутоватыми глазами рассказывал, как его поймали чекисты и посадили в тюрьму.

— Ну, и как там? Голодом морили? Били? — допытывались «повстанцы».

Дядько степенно разгладил усы.

— Та не! И борща давали, и хлеба, только было страшно. Думал, что расстреляют. Но со мною по-хорошему поговорили, разобрались, что я никого не убивал, а только по своей несознательности был среди повстанцев…

Бандиты рассмеялись.

— И тебе поверили? Тоже скажет человек: «по несознательности».

Дядько перекрестился.

— Ей-богу, поверили! Взяли подписку, что я не пойду насупротив Советов, и выпустили.

— Ну, а теперь ты как — сознательный? — спросил кто-то.

Дядько хитро прищурился и под общий смех заявил:

— Пока меня не поймали, так я сознательный! А как поймают — посмотрим!

В один голос бандиты жаловались на чекистов: «Не стало от них никакого покою!» Упомянули Бороду. Я похолодел: а вдруг кто-либо из бандитов его видел и сможет узнать? Один «повстанец» рассказал, что он слыхал от людей:

— Когда Борода ловил батьку Козуба, царство ему небесное, — рассказчик и слушающие перекрестились, — то того сатану-Бороду убили.

Разговор зашел и о нас.

Гусар возмущался:

— Знаете, хлопцы, что этот приезжий сказал своему цуцыку?

— Откуда же нам знать, — загалдели бандиты. — Он же не по-нашему сказал!

— То-то и оно, — продолжал Гусар. — Он сказал: «кошон». А по-французски это, как по-нашему — свинья! Когда я служил в гусарах, еще до войны, то мой эскадронный, князь Бельский, чуть не так, сразу кричал: «кошон» — и по морде. Этот есаул, наверно, из таких же. Нет, не будет нам добра, если придет на Украину Врангель с офицерами да генералами.

Гусара поддержал подошедший к «повстанцам» Бабаш:

— Все они такие: что твой князь, что этот есаул! Они, ахфицеры, друг за дружку горой стоят. Как он прибыл, так Александр Семенович в мою сторону и не смотрит. Все с есаулом шепчутся, перемигиваются да вспоминают старое.

10

Незаметно подступили сумерки. Я улегся в тачанке на охапке свежего сена. Мать Бабаша принесла мне подушку и летнее одеяло. Постояла, повздыхала над «бидной дитиной», перекрестила на «сон грядущий» и ушла. Где-то нестройными голосами пели пьяные. За стеной конюшни пофыркивали кони. Я уже задремал, как вдруг к тачанке подошли Борода и Аркадьев.