Смелая жизнь, стр. 46

– Может быть! – горячо вырвалось из груди старшего Торнези, и его итальянское лицо вспыхнуло ярким румянцем. – Пусть нас убьют, но наша жизнь дорого обойдется проклятым французам!

– В таком случае я не удерживаю вас, господин поручик! – произнес Подъямпольский серьезно, и Наде почудилось, что его сильный голос дрогнул от волнения.

Глаза Торнези радостно сверкнули. Он приложил руку к козырьку фуражки и, прокричав фланкерам: «Вперед! С места марш, марш!» – понесся стрелой впереди своего маленького отряда, как раз в ту сторону, где появлялось облачко за облачком и синели мундиры французской конницы.

А Надя, разочарованная назначением Торнези, в то время как душа ее закипала мучительным желанием быть на его месте и сослужить службу Родине, осталась стоять во главе своего взвода, следя напряженным взором за удаляющимся отрядом всадников. Рядом с ней стоял Торнези-младший и так же, не отрываясь, глядел вслед ускакавшему брату.

Неприятель, издали завидя несущихся на него фланкеров, сначала как бы недоумевая, ожидал их приближения. Потом с французских позиций разом отделилась вдвое большая группа всадников и понеслась, сабли наголо, навстречу русскому отряду.

Как раз в эту минуту загремела канонада со стороны наших редутов, и поднявшееся облако закрыло несущиеся друг на друга группы конных.

Неприятель ответил таким же залпом. За первым и вторым прогремел третий и четвертый – и бой начался, знаменитый бой, названный историей Смоленским.

Надя уже не отрывала взора от происходившего перед нею зрелища… Величественная и страшная картина развернулась перед ее глазами… Канонада усиливалась с каждой минутой… Многие части уже неслись в атаку… Кругом свистели и жужжали пули и поминутно с треском лопались адские гранаты…

Теперь ее память живо воспроизвела другой такой же бой, под Фридландом, но только разве менее жестокий по силе и грохоту ревущих орудий.

Но тогда было другое дело. Тогда русские шли на помощь соседям пруссакам, защищая их интересы; теперь дело касалось не одной только славы русского оружия, но и чести Родины, дорогой Родины, за которую с готовностью шел умереть каждый русский солдат.

– О-о! Dio mio! [67] – послышался отчаянный вопль подле Нади.

И она увидела Якова Торнези, с трясущейся челюстью и мертвенно-бледным лицом, упавшего на колени и простиравшего руки в пространство.

– Джованни, Джованни! – лепетали его помертвевшие губы, а дрожащая рука указывала в ту сторону, куда умчались фланкеры.

Надя глянула по направлению этой дрожащей протянутой руки – и вдруг вся затрепетала с головы до ног.

Фланкеры вскачь подлетели к французским всадникам, сшиблись с ними грудь с грудью… И началась рубка не на живот, а на смерть, отчаянная, жестокая, ужасная…

Во главе русского взвода носился на своем высоком коне Иван Торнези с дымящейся, окровавленной шпагой в руке, ободряя солдат и врезываясь в самую гущу неприятельского отряда. Вот русские взяли перевес… Это не простые люди… Это какие-то львы по храбрости и отваге… Это смелые богатыри и орлы русского войска…

С дружным «ура!» врезались они в неприятельскую группу, кроша направо и налево. Победа уже их… Они чуют это… Как вдруг на выручку французам несется новый отряд.

С проклятием на губах ворвался Торнези, не замечая этой подмоги, в ее первые ряды и взмахнул шпагой… Фланкеры не поспели на выручку своему начальнику. Десятки сабель засверкали над головой несчастного, и в одну секунду от черноглазого Торнези осталась сплошная груда окровавленных кусков.

– О-о! – простонала Надя, и вмиг перед ее мысленным взором снова вырисовалась поверженная фигура молоденького французского лазутчика и его недоумевающая, детски трогательная предсмертная улыбка.

– О-о, Dio, Dio! [68] – рыдал подле нее осиротевший в один миг Яков Торнези.

Но Наде некогда было утешать несчастного, некогда задумываться перед всеми этими ужасами смерти.

К ней подлетел полковой адъютант Ширбуневич, с головой, обвязанной окровавленным платком, и прокричал приказание Подъямпольского ударить ее взводу на неприятеля сейчас же, сию минуту.

– Взвод! Левое плечо вперед, с места марш, марш! – раздался низкий грудной девичий голос, старавшийся быть услышанным в общем аду рева и шума.

И Надя понеслась, увлекая за собою свой взвод туда, где молодецки дрались уже пешие бутырцы, где сверкали клинки сабель и штыки, где лилась целая река свежей, дымящейся человеческой крови. А подле нее скакал младший взводный их эскадрона, бледный, ожесточенный, с лицом мстителя, Яков Торнези.

В то самое время, когда горсть храбрецов литовцев почти вплотную приблизилась к неприятельским рядам, неожиданно послышались отчаянные крики со стороны рядов пехоты:

– Вас обошли… Назад!.. Проклятие!.. Отступать!..

Надя быстро оглянулась и выронила поводья из рук. Прямо в тыл им, отрезая отступление литовскому взводу, несся неприятельский отряд желтых драгун. Молодая девушка растерялась чуть ли не впервые за всю свою жизнь. Не своим, а каким-то сорвавшимся голосом скомандовала она отступление и, пропустив весь взвод вперед себя, твердо помня, что жизнь каждого солдата ляжет пятном на ее совести, понеслась последней с поля битвы.

Французские драгуны не теряли времени даром. С быстротою ветра мчались они за маленьким отрядом, размахивая палашами [69], выкрикивая что-то осипшими голосами, не то понукая коней, не то предлагая сдаться. Надя мчалась чуть живая, трепещущая, растерянная, как никогда. Мысль о смерти казалась ей теперь, именно теперь, такой немыслимой и ужасной. А между тем смерть стояла к ней ближе, чем когда-либо, в эту минуту. Она была буквально за плечами девушки в лице не отстающих ни на шаг французских драгун. Почему-то ей вдруг представился их большой сарапульский дом на Каме, их старый, с тенистою аллеей сад, нянька Наталья с маленьким Васей на руках и она, Надя, крошечная девочка в белом платьице, со смело раскрытым пытливым взором…

«Это смерть, это смерть! Они изрубят меня, как изрубили только что несчастного Торнези!» – выстукивало сердце смуглой девушки.

Взволнованное воображение напоминало ей такую же бешеную скачку в далеком лесу Фридланда на драгоценном Алкиде. Но Зелант не Алкид, и Алкид не Зелант. Тот бы вынес на своем крупе свою госпожу, а этот…

«Это смерть, это смерть!» – выстукивает все сильнее и сильнее неугомонное сердце, и Надя, не отдавая себе отчета, забрасывает саблю за плечо, на спину, как бы отражая невидимый удар.

– Скорее! Скорее, ради Бога! – несется призывный крик ей навстречу, и она видит Линдорского, скачущего ей на выручку со своим эскадроном.

Вот они близко… вот промчались мимо ее взвода… Что-то роковое, страшное случилось за ее спиной. Французы сшиблись с эскадроном Линдорского… В воздухе загрохотало, застонало и зазвенело позади Нади… Не то лязг сабель, не то человеческий вопль…

Она закрыла глаза и врезалась в ряды своего эскадрона, ощущая холодные капли пота, выступившие на помертвелом лице.

– Ты спасся чудом! – встретил Надю не менее ее самой взволнованный Подъямпольский. – Ах, Александров! Это была ужасная минута!.. Я не знаю, почему мне кажется, если тебя убьют – это будет величайшим преступлением в мире, как если бы убили невинного ребенка! И смерть твоя падет тяжелым камнем на наши головы. Когда ты мчался, преследуемый врагами, мне ты казался овечкой, за которой гонится голодная стая волков!

И Подъямпольский взглянул в бледное лицо Нади взором, полным сочувствия и ласки.

А бой гремел и стонал по-прежнему. Русские и французы рубили и кололи с одинаковым рвением под неутомимый грохот канонады и умирали безропотно и бесстрашно, одни, защищая священное право любимой Родины, другие в угоду ненасытного и кровожадного императора.

Глава IV

Опять Зося. – Бородино. – Контузия. – Грезы и действительность