Княжна Джаваха, стр. 14

Да, я его поняла, этого бедного маленького князя, и мне было бесконечно жаль его!

– Юлико! – совсем уже ласково обратилась я к нему. – А твоя мама, разве она тебя не любила?

– Моя мама любила Дато… очень любила, а когда Дато умер, мама все грустила и ничего не кушала долго-долго… Потом и она умерла. Но при жизни она редко меня ласкала… Да я и не обижался за это. Я с удовольствием уступал все ее ласки моему чудесному брату. Я так любил его!

– Бедный Юлико! Бедный Юлико! – прошептала я и вдруг неожиданно обняла его за тонкую шею и поцеловала в белый недетски серьезный лоб.

Он весь как-то задохнулся от радости.

– Нина! – заговорил он, чуть не плача. – Вы больше не сердитесь на меня? О, я так же буду вас любить за вашу доброту, как любил Дато!.. Ах, Нина! Теперь я так счастлив, что у меня есть друг! Так счастлив!.. Хотите, я что-нибудь серьезное, большое сделаю для вас? Хотите, я буду прислуживать вам, как прислуживал Дато? Буду вашим пажом… а вы будете моей королевой?

Я посмотрела на его воодушевленное лицо, слабо освещенное бледными лучами месяца, и произнесла торжественно и важно:

– Хорошо! Будь моим пажом, я буду твоей королевой.

Мы долго еще болтали, пока сон не смежил усталые веки моего пажа, и он уснул, прислонясь к плечу своей королевы. Я не могла спать. Меня грызло раскаяние за мое прошлое недоброе отношение к Юлико… Бедный мальчик, не видевший до сих пор участия и дружеской ласки, стал мне вдруг жалким и близким. Я обещала мысленно искупить мои злые выходки заботами о бедном слабом ребенке.

Уже ночь окутала окрестности, когда я уснула. Но мой сон почему-то был тревожен. Это скорее была какая-то тяжелая дремота.

Я проснулась очень скоро и выглянула из коляски. Ночь совсем овладела окрестностями, и туча, застилавшая золотой шар месяца, мешала видеть в двух шагах расстояния. Коляска стояла. Я уже хотела снова залезть под бурку, как слух мой был внезапно прикован тихой татарской речью. Голосов было несколько, в одном из них я узнала Абрека.

Он говорил что-то на кабардинском наречии, которое я едва понимала.

Речь шла о лошади: татары упрашивали Абрека доставить им лошадь князя. Абрек просил за нее много туманов, и они, забыв о спящих в коляске, уговаривали его не скупиться. Тогда, насколько я поняла, Абрек сбавил цену, и они поладили.

– Так через три дня… ждать? – спросил хриплый и грубый голос.

– Через три дня ждите, – обещал Абрек и добавил: – Останетесь довольны Абреком… Жалко княжну – любит коня; набавь еще, Бекир, два тумана.

Я похолодела… Они говорили о моей лошади, о моем Шалом!.. Абрек обещал выкрасть Шалого и продать его душманам!..

Мне хотелось крикнуть во все горло им, этим ворам, что я знаю их замысел и пожалуюсь отцу, что Шалый принадлежит мне и что я ни за что в мире не расстанусь с моим сокровищем. Но я одумалась, ведь он не называл Шалого. Может быть, речь идет о другой лошади, которую хочет продать бабушка и поручила это дело Абреку?… Но почему тогда Абреку жаль княжну?… Я путалась в моих мыслях, не допуская, однако, чтобы мой любимец Абрек мог быть предателем. Абрек, охотно выучивший меня джигитовке и лихой езде, Абрек, холивший моего коня, не мог быть вором!.. И, успокоившись на этой мысли, я уснула.

На утренней заре следующего дня мы въехали в Гори.

Отец, бабушка, старая Барбале, Михако и хорошенькая Родам встретили нас довольные нашим возвращением. Я и Юлико наперерыв рассказывали им впечатления поездки.

От глаз старших не укрылись новые отношения мои к Юлико. Молчаливая, восторженная покорность с его стороны и покровительственное дружелюбие с моей не могли не удивить домашних.

– Спасибо, девочка, – поймав меня за руку, сказал отец и поцеловал особенно продолжительно и нежно.

Я поняла, что он благодарит меня за Юлико, и вся вспыхнула от удовольствия.

О ночном разговоре Абрека с татарами я промолчала и только на всякий случай решила удвоить мой надзор над моим конем и подозрительным конюхом.

Глава 7

Таинственные огоньки. Башня смерти

– Нина, Нина, подите сюда!

Я стояла у розового куста, когда услышала зов моего пажа – Юлико.

Стоял вечер – чудесный, ароматный, на которые так щедр благодатный климат Грузии. Было одиннадцать часов; мы уже собирались спать и на минутку вышли подышать ночной прохладой.

– Да идите же сюда, Нина! – звал меня мой двоюродный брат.

Он стоял на самом краю обрыва и пристально взглядывал по направлению развалин старой крепости.

– Скорее! Скорее!

В один прыжок я очутилась подле Юлико и взглянула туда, куда он указывал рукою. Я увидела действительно что-то странное, из ряда вон выходящее. В одной из башенок давно позабытых, поросших мхом и дикой травой развалин мелькал огонек. Он то гас, то опять светился неровным желтым пламенем, точно светляк, спрятанный в траве.

В первую минуту я испугалась. «Убежим!» – хотелось мне крикнуть моему двоюродному брату. Но, вспомнив, что я королева, а королевы должны быть храбрыми, по крайней мере в присутствии своих пажей, я сдержалась. Да и мой страх начинал проходить и мало-помалу заменяться жгучим любопытством.

– Юлико, – спросила я моего пажа, – как ты думаешь, что бы это могло быть?

– Я думаю, что это злые духи, – без запинки отвечал мальчик.

Я видела, что он весь дрожал как в лихорадке.

– Какой же ты трус! – откровенно заметила я и добавила уверенно: – Огонек светится из Башни смерти.

– Башни смерти? Почему эта башня называется Башнею смерти? – со страхом в голосе спросил он.

Тогда, присев на краю обрыва и не спуская глаз с таинственного огонька, я передала ему следующую историю, которую рассказывала мне Барбале.

– Давно-давно, когда мусульмане бросились в Гори и предприняли ужаснейшую резню в его улицах, несколько христианских девушек-грузинок заперлось в крепости в одной из башен. Храбрая и предприимчивая грузинка Тамара Бербуджи вошла последней в башню и остановилась у закрытой двери с острым кинжалом в руках. Дверь была очень узка и могла пропустить только по одному турку. Через несколько времени девушки услышали, что их осаждают. Дверь задрожала под ударами турецких ятаганов [48].

– Сдавайтесь! – кричали им враги.

Но Тамара объяснила полумертвым от страха девушкам, что смерть лучше плена, и, когда дверь уступила напору турецкого оружия, она вонзила свой кинжал в первого ворвавшегося воина. Враги перерезали всех девушек своими кривыми саблями, Тамару они заживо схоронили в башне.

До самой смерти слышался ее голос из заточения; своими песнями она прощалась с родиной и жизнью…

– Значит, огонек – ее душа, не нашедшая могильного покоя! – с суеверным ужасом решил Юлико и, дико вскрикнув, пустился к дому.

В тот же миг огонек в башне потух…

Вечером, ложась спать, я долго расспрашивала Барбале о юной грузинке, умершей в башне. Мое детское любопытство, моя любовь к таинственному были затронуты необычайным явлением. Однако я ничего не сказала Барбале о таинственных огоньках в башне и решила хорошенько проследить за ними.

В эту ночь мне плохо спалось… Мне снились какие-то страшные лица в фесках [49] и с кривыми ятаганами в руках. Мне слышались и дикие крики, и стоны, и голос, нежный, как волшебная свирель, голос девушки, заточенной на смерть…

Несколько вечеров подряд я отправлялась к обрыву в сопровождении моего пажа, которому строго-настрого запретила говорить о появлении света в Башне смерти. Мы садились на краю обрыва и, свесив ноги над бегущей далеко внизу, потемневшей в вечернем сумраке Курой, предавались созерцанию. Случалось, что огонек потухал или переходил с места на место, и мы с ужасом переглядывались с Юлико, но все-таки не уходили с нашего поста.