Сердце Льва — 2, стр. 7

Тим натянул трусы, просунул ноги в тапочки и, протирая глаза, выкатился на кухню.

— Регинушка, гутен морген, как насчет кофейку?

— Можно и кофейку, молодой человек, — отозвался приятный баритон.

Тим вытаращил глаза и с ужасом увидел за кухонным столом импозантного мужчину лет пятидесяти и круглолицую женщину, на вид чуть постарше и попроще. У стола, выкладывая тосты на блюдо, стояла Регина. Родители…

— Ой!

Тим рванулся в спальню за штанами и рубашкой. Следом, бросив тосты, устремилась Регина.

— Тимочка, прости, я и подумать не могла, это так неожиданно… Сессия закончилась на два дня раньше, и они…

Тим посмотрел на нее с горькой усмешкой.

— Да ладно… Иди уж, представь меня по всей форме…

Мать Регины смотрела на него с обожанием, все подливала кофе, подкладывала ветчины, сыру, тостиков поподжаристей. Отец, Делеор Никитич, сосал трубочку с душистым табачком, поглядывал хитро, с загадочной улыбкой.

— Так вы, Тимофей, уж не родственник ли Антона Корнеевича?

— Сын, — угрюмо буркнул Тим.

— Занятно, занятно, до чего тесен мир… Я, помнится, студентом зеленым на его лекции бегал, после войны. Ах, какой был лектор, какой ученый!.. Впрочем, что это я — был. Есть, конечно же, есть… Кстати, как его здоровье? Получше?

— Получше…

— Ну, дай Бог, дай Бог… Ему… Нам… Вам… Всего…

И вдруг, не сдержавшись, буйно возликовав, он отбросил всю свою академическую сдержанность.

— А не выпить ли нам за это дело? Молодое? Эй, мать, тащи коньяк. Есть там у меня заветная бутылочка «Енисели». Горько, горько!

Ну как после всего этого пойдешь на попятный. Особенно, если ты благородный человек. И Тим женился… За что и получил молодую супругу, отдельное однокомнатное гнездо и члена-корреспондента тестя. А главное — академическую перспективу. Весьма благоприятную. Весьма.

Андрон (1980)

Лето надвигалось стремительно. Давно отошел выгоночный тюльпан, отцветали потихоньку грунтовые, цыганки шастали вовсю с краснодарской розой, а за столы валом поперли садоводы с местными неказистыми лютиками. Иван Ильич привез с рынка тенты, розовые как матрасовки, и полиэтиленовые ведра, зеленые как тоска. Первые Андрон натягивал на столы, а во вторых делал дырки калибром миллиметров сорок пять, чтоб торгующую братию случайно не путал бес. Дело шло. Мусор вывозили по два раза в неделю. Не за горами был плодово-ягодный сезон.

— Пора! — сказал Иван Ильич, и рядом с цветочными столами взметнулись овощные ряды.

Все чин чинарем — железные стойки, столешницы, обитые дюралем, волнистые, крытые пластиком крыши. На двадцать пять посадочных мест. Не сами собой конечно взметнулись, при посредстве КамАЗа, команды работяг и пачки красненьких, волнующе-хрустящих бумажек.

И заулыбались золотозубо, заходили кругами предприимчивые дети Кавказа:

— Дорогой, пусти поторговать. Да? Не обижу.

Ясное дело, на рынке при жестокой конкуренции можно в день от силы продать ящик, ну два. А здесь, в одиночку, рядом с метро… Только кого ни попадя ни Андрон, ни Иван Ильич на свято место не допускали. Ты, мил человек, вначале съезди-ка на рынок, поговори как следует с директором, потом с врачом в санветлаборатории, чтоб она тебе бумажку дала, и уж только потом приходи. Да не забудь, за каждый проданный ящик засылать по трешечке. А то приедут люди на желтом УАЗе — их хлебом не корми, дай вцепиться в черного, да еще без прописки. Они тебе покажут дружбу народов, расскажут про нерушимое братство.

Однажды, уже в конце мая, Андрон отправился на рынок сдавать выручку. Уж выручка-то выручка. Куда как больше осело в левом кармане. Однако порядок есть порядок — отчетность и контроль основа социализма. День был субботний, и народу на рыночном дворе хватало: рыбаки, кормушечники, шерстяники, покупатели. Шум, гам, запах пота, табака, раскаленного асфальта. С трудом продравшись сквозь толпу, Андрон нырнул в двери рынка, завернул налево к кассе и постучал в маленькое, забранное фанеркой оконце.

— Люсечка, открывай, свои!

Видели бы эту Люсечку, кожа да кости, а на роже не понять, чего больше — то ли прыщей, то ли морщин.

— Свои все на базе, — фанерка поднялась, из амбразуры пахнуло потом, духами, раствором кофе.

— Новый причесон, Люсечка? Чертовски пикантно…

Андрон сдал деньги и квитанции, сунул, как положено, рубль за инкассацию и двинулся в обратный путь. А во дврое стоял вселенский хипеж, великая суета и грандиозный шмон — это менты шерстили шерстяников, прибывших в основном из братских Дагестана и Литвы. Возле рядов, где торгуют пряжей, разумеется ворованной, выжелтился грязно милицейский УАЗ, обшарпанное чрево его пучило от реквизированных мешков с пятирублевкой. Руководил сей операцией молодой, похожий на сперматозоид человек в черной рубашке, застегнутой невзирая на жару на все пуговицы. Он резко и возбужденно жестикулировал, что-то много и исступленно говорил, выкатывал на скулах желваки и в целом напоминал воинствующего фанатичного иезуита.

«Страшно, аж жуть», — Андрон полюбовался на молодого человека, сплюнул и начал пробираться сквозь толпу ко входу в административный корпус — топла похоже еще более сгустилась. С облегчением он ввинтился в прохладный коридор, пригладил ладонью волосы и потянул массивную, обтянутую дермантином дверь с большой внушительной вывеской: «Директор».

— Здравствуйте, Сергей Степанович!

— Привет, Андрей, привет, — директор приподнялся над столом, сунул по-простецки руку. — Как работается?

Он был крепенький, с брюшком и ходил прихрамывая, с палочкой, как и подобает инвалиду войны, раненому где-то в Синявинских болотах. Правда, он никогда не воевал и инвалидность свою приобрел за очень большие деньги. Зато тронь его теперь…

— Нормально, стараемся, Сергей Степанович, — Андрон пожал директорскую руку, вытащил четвертак и положил его на стол. — Жить можно.

— Да, жить хорошо, а хорошо жить еще лучше, — пошутил директор и осторожно, не оставляя отпечатков, сбросил четвертак в ящик стола, вместительный и всегда полуоткрытый. — Вижу, работа у тебя спорится. А у нас тут пунические войны, БХСС покою не дает.

Он был очень недоверчив и мнителен, может быть, поэтому и сидел в директорском кресле уже пятый год.

— Да, шерстяников трясут, — Андрон кивнул и посмотрел, как муха вошкается на переходящем знамени «За коммунистический труд». — Какая уж тут торговля.

Муха была жирная, говеная и отливала изумрудом на красном фоне.

— Шерстяники это что! Шерстяники это тьфу, вершина айсберга, — директор помрачнел, и глаза его стали как у бульдога, готового вцепиться в нос быку. — А вот если глянуть в корень. Цареву, этому гаду…

И впрямь ситуация на рынке сложилась нехорошая, тревожная. Новый, назначенный недавно куратор из ОБХСС капитан Царев с ходу показал себя человеком беспокойным, суетливым, сующим нос туда, куда совсем не следовало бы. Брал не по чину. Обирал шерстяников до нитки, наложил свою лапу на фуры, оборзел до того, что стал интересоваться, кто, когда и сколько дает директору и контролерам. Гнул, гад, свою линию, а главное, отбивал хлеба у коренного рыночного мента из сорок четвертого отдела, капитана Сереги Опарина. Человека проверенного, сговорчивого и абсолютно не вредного. Ну не сволочь ли!

— Сволочь, сволочь, — с легкостью согласился Андрон, попрощался с директором за руку и, откланявшись, направился к дверям. — Счастливо, Сергей Степанович!

Об ужасном капитане Цареве он сразу забыл — век бы его не видеть. Не получилось. Где-то через неделю, когда Андрон утаптывал ногами содержимое мусорного бачка, раздался истошный, по-бабски визгливый голос:

— Эй, контролер, ко мне! Почему такой бардак? Почему лица цыганской национальности спекулируют гвоздикой ремонтантной?

К помойке, широко шагая, направлялся капитан Царев, с высоты мусорного бачка он казался еще более плюгавым и тщедушным — сперматозоид задрипанный в линялой пропотевшей рубахе.