Сердце Льва — 2, стр. 23
Понятно, что после этого у КГБ вырос большой острый клык на семейство Арутюнянов.
— Это у тебя что ли сестра за границей? — спросили Рубена Ашотовича в первом отделе, сняли все формы допуска, а потом и вовсе дали пинок под зад — свободен. Брат такой сестры нам не брат.
Выгнали Рубена Ашотовича с работы, выписали волчий билет и сказали ласково, широко улыбаясь:
— С сестрой увидишься нескоро.
Ну да, годков эдак через десять, пока не позабудешь все секреты родины и, отупев в дрезину, не будешь выпущен за государственный кордон. Полину, как Арутюнянову жену, тоже поперли с неотлоги — сожительницы братьев вражин народа не могут этот самый народ лечить. Дело врачей-вредителей помните? Пришлось Рубену Ашотовичу пробавляться то дворником, то подсобником, то сезонным рабочим, Полина же устроилась посудомойкой, воровала в общепите то, что не украли повора. Посылки и субсидии, что посылала сестра, страннейшим образом терялись по пути, друзья-приятели все куда-то подевались, вместе с непрерывным стажем порвались вроде бы прочные, проверенные прежней жизнью нити. Оскаля гниль зубов и поджимая куцый хвост, подкрался незаметно писец… Хорошо еще, что не было детей, что-то там не ладилось у Полины. Так прошло два муторных года, злых, голодных, похожих на кошмар. Осталось восемь. Эх, хорошо в стране советской жить…
Однако неисповедимы пути Господни. Где-то под новый год бог послал Рубену Ашотовичу подарок — тот встретил своего старинного знакомца Генриха Оганесяна, работающего на рынке.
— Вах, Рубен джан, Рубен джан, — только-то и сказал при виде его Оганесян, сытый, вальяжный, в болгарской дубленке. — Вах, вах, вах! — По-кунацки обнял, прослезился и пообещал ссудить тысячу рублей. — Директору дадим, он пропасть не даст…
Однако Рубен Ашотович уже имел виды на место дворника на мясокомбинате, так что вкалывать на рынок пошла Полина. Упираясь рогом, пахать с рассвета до заката, рьяно вышибать деньгу с торгашей, цыган и спекулянтов — посидите-ка на подсосе пару лет…
По субботам вечерами Андрона приглашали на хаш, Рубен Ашотович готовил его лично, из уворованного мяса, и был на редкость хлебосолен и радушен. Ели огненно-горячий хаш, пили огненно-холодную водку, разговаривали неспешно и, боже упаси, только не о политике. Все больше на отвлеченные темы. А тем этих за годы на скорке у Полины накопилось немеряно — начнет рассказывать, так сразу и не понять, то ли смешно, то ли грустно. О диагнозах типа «нарыв левой половины жопы», о врачебной примете, что если наденешь хорошую обувь, то обязательно вляпаешься в дерьмо, о препарате для внутривенного наркоза китамин, который, будучи введен без транквилизатора, разом растормаживает подкорку и буйно пробуждает основной инстинкт — с криками, стонами, соответствующими телодвижениями. Под настроение Полина затягивала песню, любимую неотлоговскую, про то, как «мы поедем, мы помчимся в венерический диспансер. И отчаянно ворвемся прямо к главному врачу. Ты узнаешь, что напрасно называют триппер страшным, ты увидишь, он не страшный, я тебе его дарю». Пела, улыбаясь, а у самой на васильковых глазах слезы. Десять лет жизни отдала, врач первой категории как-никак… Рубен Ашотович наоборот предпочитал серьезную тематику — о дрейфе материков, о деформациях литосферы, о сетях Пара, Витмана, Хартмана и Кури. Причем в своих воззрениях он был весьма далек от ортодоксов, стоящих на позициях воинствующего марксизма.
— Планета наша не есть нечто неживое, окаменевшее, тупо вращающееся вокруг Солнца по регулярной орбите, — говаривал он нередко в изрядном подпитии и тер вместительный, в залысинах, лоб, — она живая, и древние отлично знали это. Они считали, что духи земли двигаются по определенных каналам или венам, подобно тому, как кровь человека пульсирует по жилам. И подобно тому, как душа человека пребывает в конкретном органе — в мозгу, печени или сердце, духи земли тоже сосредотачиваются в конкретных местах, там-то и концентрируются все жизненные силы. Такие зоны называются «пупами земли». В них устраивались захоронения, строились святилища и возводились храмы. Весь вопрос только в том, какие именно духи локализованы в таких местах. Добро, как известно, не бывает без зла…
Андрон вежливо кивал, со вкусом хлебал хаш, но в умные беседы не лез, высокие материи его не трогали. В глубине души он не сомневался, что если шарик и был когда-то живой, то к настоящему моменту уже накрылся кедами — всякие там атоллы Бикини, Мороруа, полигоны на Новой земле доканают кого угодно. Переживай за судьбы мира, не переживай, он все равно катится к чертовой матери. Нечего умничать, надо жить. Скоро клубника пойдет, вот это проблема так проблема, куда там всем этим Хартманам-Витманам. Глобальней не бывает.
Хорст (1979)
«Мангуста бы сюда голодного, — хмыкнув, Али отвел глаза от простыни, на которой бегали рисованные кот и мышь, обрадовался своей мысли и носом прилип к окну. — У, облака». Его переполняло счастье, бескрайнее, как Нил, лучезарное как солнце и громадное, как пирамиды — добрый господин сдержал свое слово. Купил Али штаны со стрелками, ботинки с носками и рубашку с галстуком, посадил на белый, грохочущий как плотина в Ассуане, таэра-самолет и сейчас везет по небу подальше от Змеевода. Впрочем, кто такой Змеевод? Уж не тот ли несчастный, чьи кости сгорели дотла в пламени геенны огненной? Шутки плохи с господином профессором, он хоть и добр, но справедлив, рука его крепка, глаз остер, а сердце покрыто шерстью и не ведает жалости к врагам. А какая у него жена! Правда всего одна, но зато какая! Груди ее цвета слоновой кости, наполненный гармонией живот, славные бедра и ягодицы мягкие, как подушки. О, у Али будет три таких — Лейла, Фатима и Гюльчатай. Одна будет воспитывать детей, другая вести хозяйство, третья готовить фуль в кисловатом соусе, кофта-кебаб и необыкновенно вкусную, пропитанную медом, хрустящую орехами паспусу. А ночью они будут ублажать Али, одаривать его неземными ласками, вести себя словно гурии в раю— разнузданно и сладострастно. По очереди, а может все сразу… Да, немного нужно для счастья человеку — сел на самолет Али, вкусно пообедал из пластиковых, поданных стюардом корытец и знай теперь витал в облаках, глядя то в иллюминатор, то на экран и попивая мерзкую как рвота кока-колу.
Ганс, устроившийся рядом, косился на него с неодобрением, но делал вид, что заинтересован «плейбоем» — группенфюреру видней, приголубил этого обрезанного хулигана и ладно. Хотя папаша Мюллер повторял и неоднократно: «Всем, у кого обрезан член, необходимо сразу же резать глотку». А уж он-то знал, что говорил. Да, старый добрый Гестапо Мюллер. Впрочем не такой уж и старый и не такой уж и добрый. Сам-то, осев в Боливии, в целях конспирации сделал себе обрезание, открыл кабак с рулеткой под названием «Имперский бункер», отрастил усы и в них не дует. А тут — ни кола, ни двора. Только банковские счета, счета, счета… Некому руку пожать, опереться на теплое плечо, сказать по-доброму ласковое слово в розовое ушко. Группенфюреру-то хорошо, вон какая баба при нем. Валькирия страсти, Венера московская. Эх, помнится, сидела у него подпольщица одна из Краснодона, вот у той была фигура так фигура. Как начнет, в чем мама родила, плясать на письменном столе — чудо, прелесть, дивное видение. Как же звали-то ее? Татьяна? Ульяна? Марьяна? Вот чертова память. А румянощекая радисточка-душка, что работала с одним уродом из окружения Шеленберга? Вот была женщина так женщина, кровь с молоком, огненная бездна, раскаленная печка, Везувий страсти. Даром не теряла ни мгновения, такую выдавала морзянку. Пришлось, чтобы не докучала своей рацией, отправить ее в Швейцарию, к нейтралам. Говорят, потом один выбросился из окна… Да, с русскими бабами нужно осторожно — они ведь и в горящей избе могут, и не зная броду, и с конем на скоку. То ли дело немки — чувствительные, нежные, изящные в движениях. Воспитанные, грациозные, неторопливые в речах. Наследницы культуры Вагнера и Гете. Эти небось не будут, не зная броду, и с конем. А лучше вообще держаться от всех баб подальше, все мировое зло от них. Какая разница — полячка, русская, француженка, арабка, все суки, потому что из ребра. Охи, вздохи, претензии, занудствование. Вся их логика в органах малого таза.