Пограничный легион (сборник), стр. 17

Потом она успокоилась, перестала попусту терзать себя страхами. Только в сердце осталась тяжесть и тупая боль. Прошлое ушло в дальнюю даль. Настоящего не было. Смысл имело только будущее — там был Джим Клив. Теперь она не станет вырываться из когтей Келлза, не оставит его, даже если будет возможность бежать, спастись. Надо во что бы то ни стало попасть в Горный Стан. С этой мыслью в истерзанной голове Джоун заснула.

Глава VIII

Прошло три дня. Джоун ухаживала за Кеэшзом, как хорошая, преданная жена. Наконец, Келлз почувствовал, что вполне окреп, и решил ехать в главный лагерь — Горный Стан. Ему очень хотелось поскорее туда вернуться, он властно и нетерпеливо отметал любые возраженья. Если ему станет хуже — пусть товарищи по очереди поддерживают его в седле. На четвертый день начались приготовления к отъезду.

За прошедшие дни Джоун еще раз убедилась, что в Келлзе живут как бы две души. Вторая, глубоко запрятанная, а может быть, уже почти мертвая, оживала только в ее присутствии. Когда Джоун находилась возле Келлза и отвлекала его от самого себя, он становился совсем другим человеком, не тем, кем бывал в обществе своих друзей. Вероятно, он и сам этого не замечал. Его искренне удивляла доброта и заботливость Джоун, однако же он не проявлял к ней ни жалости, ни состраданья. Теперь Джоун ясно видела, как в нем разгорается безудержная страсть. Его странные глаза следили за каждым ее движением, иногда в них зажигался мечтательный огонек, однако он почти всегда молчал.

За последние дни у него появились две новые причуды: он требовал, чтобы Джоун постоянно была у него на глазах, и терпеть не мог, если неподалеку находился кто-нибудь еще, особенно Гулден.

А Джоун постоянно ощущала на себе их взгляды, впрочем, по большей части ненавязчивые, даже робкие. Исключением был лишь Гулден. Тот без всякого стеснения, открыто, неторопливо рассматривал ее, и в застывшем взгляде его глубоко запавших глаз не отражалось ни любопытства, ни расчета, ни восхищения. Вероятно, ему почти не приходилось бывать вблизи женщин, они представлялись ему существами непонятными, странными, непривычно волнующими чувства. Каждый раз, перехватив ненароком его взгляд — а она всячески этого избегала, — Джоун содрогалась от ужаса: на память ей приходил рассказ о белой женщине, которую похитила пробравшаяся в какой-то африканский поселок горилла. Джоун никак не удавалось отделаться от этого воспоминания, и, конечно, оно играло немаловажную роль в ее добром отношении к Келлзу.

За эти дни у Джоун удивительным образом обострились все ее чувства. Она поняла, что ей предстоит заново пройти трудную, жестокую школу жизни, вобрать в себя, усвоить все, чему природа обучила этих одичавших людей, эти примитивные существа, и первой заповедью в этой первобытной жизни был закон самосохранения. В душе и сердце Джоун царило безнадежное отчаянье, а вместе с тем какой-то неукротимый дух, неутолимая жажда гнали ее вперед. Страх и любовь. Теперь Джоун твердо знала, что сама судьба связала ее с Джимом, чувствовала, что у нее хватит смелости, силы, любви спасти если не их обоих, то хотя бы Джима.

И в том ужасном положении, в котором она оказалась, она не дрогнула, не отступила потому, что, как ни сильно было ее отчаянье, любовь была еще сильнее.

Утром, прежде чем Келлза посадили на лошадь, он пристегнул пояс с револьвером. Пояс, кобура, патронташ и револьвер были довольно тяжелы, особенно для больного, и Пирс попытался Келлза отговорить, но тот только рассмеялся ему в лицо. Все, кроме Гулдена, были к нему внимательны, помогали, кто чем мог. Наверно, случись что, они стояли бы за него насмерть, ведь их чувства проявляются просто и непосредственно. Зато Келлз, думала Джоун, хотя и выпестован той же дикой пограничной вольницей, совсем другой. Он умеет отойти от себя, заглянуть в будущее, предвосхитить разные возможные и невозможные повороты жизни, их вероятные последствия. Он хорошо знает людей, знает, как легко в человеке, который только что был тебе другом, просыпается вдруг первобытный зверь, как он идет на поводу у обстоятельств, поддается зову инстинкта, когда молчит рассудок, когда бездействует мысль, и человек теряет над собой контроль. Джоун понимала, что Келлз неспроста взял револьвер, что он опасается, как бы ему не пришлось защищать ее от своих же дружков. А вот сами они ни о чем не догадывались. Келлз тоже был бандит и жил он среди себе подобных, но бесконечно превосходил их в одном — он был умен.

Когда кавалькада тронулась в путь, Джоун было велено ехать впереди Келлза и Пирса, который поддерживал его в седле. Вуд и Французик шли впереди с вьючными лошадьми, Гулден замыкал шествие. Так они ехали до полудня, пока не остановились на привал в тенистом, с густой травой, укромном уголке на берегу прозрачного ручья. Келлз совсем изнемог, с лица его не сходило страдальческое выражение, по лбу тек липкий пот. Однако он изо всех сил держал себя в руках и даже пытался шутить, хотя и поторапливал товарищей с устройством бивака.

Через час бандиты снова были в пути. Каньон, по которому они ехали, да и все вокруг становилось все суровее, свободнее, а тропа шире и лучше. То и дело ее пересекали другие тропы, ведущие в боковые каньоны и глубокие узкие ущелья. Понемногу, почти незаметно, путники спускались — звонче журчали ручьи, потеплел воздух.

Еще до наступления вечера Келлз совсем обессилел и без помощи товарищей, которые по очереди ехали рядом и, хотя это было нелегко, поддерживали его, вывалился бы из седла. Джоун отметила про себя, что один только Гулден ни разу не предложил им помочь. Он, конечно, состоял в банде, но держался особняком, как бы вне ее. Его присутствие у себя за спиной она ощущала постоянно, с самого начала пути, и всякий раз, когда он подъезжал ближе, ощущение усиливалось. К вечеру она уже ясно чувствовала, что стала предметом его особого непонятного внимания, и, когда кавалькада остановилась на ночь, почти впала в панику, с ужасом ожидая, что вот-вот случится беда — какая, она и сама не знала.

На привал остановились рано, еще до захода солнца, потому что Келлз стал терять сознание. Его сняли с лошади и уложили на одеяла, подсунув под голову седло. Вскоре Джоун удалось привести его в чувство, но он по-прежнему был очень слаб.

Начались вечерние хлопоты: надо было заняться лошадьми, тюками, нарубить дров и развести костер, приготовить еду. Келлз с жадностью выпил воды, а есть ничего не стал.

— Джоун, — выбрав подходящий момент, шепотом обратился он к ней, — я просто очень устал, до смерти хочу спать. Не отходите от меня ни на шаг. Если что — сразу меня будите.

Ничего больше не объясняя, он закрыл глаза и тут же заснул глубоким сном. Обдумывая; как ей держаться, Джоун решила, что ни в коем случае нельзя показать своим спутникам, что она их боится, не доверяет или что они ей отвратительны. И она пошла ужинать вместе со всеми у костра. Так, впервые, бандиты оказались совсем рядом с ней, и близость эта мгновенно возымела действие. Джоун прекрасно знала, что очень хороша собой, однако тщеславной не была. Она принудила себя быть любезной, милой, даже ласковой. Реакция не заставила себя ждать. Сперва мужчины вели себя не слишком сдержанно, были грубо фамильярны и, хотя Джоун много лет провела в горных поселках среди неотесанных, прямодушных старателей и успела ко многому привыкнуть, здесь все было иным, и шутки бандитов, их намеки до нее просто не доходили. Наконец они что-то поняли и отношение к ней изменилось, она это почувствовала интуитивно, а потом получила и прямые доказательства. Сердце у нее забилось сильно и часто. Она поняла, что если сумеет скрыть свое отвращенье, страх, ненависть, то сможет воздействовать на бандитов, как ей будет нужно. Значит, обязательно надо быть очаровательной, женственной, недоступной их пониманию. И вот понемногу, совсем незаметно, они таки поддались ей и еще раз подтвердили, что и в самых худых людях живет хоть толика добра. Один Гулден ни на что не реагировал и по-прежнему оставался угрозой. Правда, ее присутствие за ужином не осталось незамеченным: он сидел и, как голодный волк, пожирая пищу, неотрывно смотрел на нее, но видел в ней не человека, а просто какую-то постороннюю, неуместную тут вещь. Так дикий зверь, затаившись, наблюдает за незнакомым предметом.