Кирюша из Севастополя, стр. 5

— Бомбежка, товарищ моряк, так что высовываться строго воспрещается, — шутливым тоном, однако решительно предупредил часовой, выступая навстречу Кирюше.

Тут только подросток опомнился. Присматриваясь к людям, сидящим вдоль стен главного коридора, он повернул обратно в глубь штольни.

Его маленькая фигурка с автоматом привлекала общее внимание обитателей подземного города. Женщины провожали его теплыми взглядами и — кто громко, кто шопотом — сердечно напутствовали. Он же всматривался в тысячи белеющих в полумраке лиц и, не встречая единственное, неповторимое родное лицо, все более удрученный шагал по коридору к подвалу Анненкова дома.

Неподалеку от подвала чья-то рука придержала подростка.

— Да это же Приходько! — изумленно произнес женский голос. — Конечно, он. Здравствуй, Кирюша!

Маленький моторист пристальнее вгляделся в полумрак и тогда разглядел двух женщин, прикорнувших на чемоданах и связках книг.

— Варвара Никитична! Это вы! — обрадовался Кирюша, узнав в одной из женщин директора десятой школы. — Так постарели!..

— Кирюша! — укоризненно протянула та и принужденно рассмеялась. — Женщинам никогда не говорят, что они старятся. Конечно, постарела, дорогой. А кто же не постарел за последний год! И ты повзрослел, хотя ростом и не прибавился… Вот ждем ночи. Ребята почти все эвакуированы, а теперь и нас увозят в Новороссийск. Что поделаешь… Как стемнеет, пойдем с Ольгой Борисовной в Камышовую, на пароход.

— А где Ольга Борисовна?

— Неужели не похожа? — вдруг отозвалась вторая женщина.

Подросток опешил. Своего классного руководителя Ольгу Борисовну он помнил совсем другой — молодой и красивой, а теперь она была такая изможденная, чуть ли не старуха.

«Только пенсне похоже», подумал Кирюша.

— Здравствуйте, Ольга Борисовна. Извините…

— Здравствуй, воин, — серьезно сказала учительница. — Ты что делаешь здесь?

Кирюша объяснил.

— Целый месяц не удосужился навестить! — попеняла она. — Разве не понимаешь, как беспокоится мать? Впрочем, все вы такие в этом возрасте. Ласки не признаете. Нежностями пусть девчонки занимаются, а вам некогда и не к лицу… Так ведь?

Из-за стекол пенсне был устремлен на него материнский укоризненный взгляд.

Выручила Варвара Никитична.

— Где же ты, Кирюша, воюешь?

— На сейнерах.

И он принялся рассказывать о ночной жизни маленьких суденышек, о походах в бухты переднего края.

Обе женщины слушали с напряженным вниманием. Ольга Борисовна дважды снимала пенсне и протирала стекла платком.

— Горжусь, милый, что ты мой ученик! — произнесла она, когда Кирюша умолк. — Ну, иди, иди, ищи маму. И пусть счастье не изменяет тебе.

Ольга Борисовна притянула его к себе и крепко поцеловала в лоб. Кирюша поспешно высвободился.

— А со мной попрощаться не хочешь? — Варвара Никитична опять придержала его и прикоснулась сухими губами к щеке. — До свиданья, дорогой. Рада, что повидала тебя.

Маленький моторист козырнул обеим женщинам и заторопился дальше. Ощущение беспокойства попрежнему не покидало его.

Он выбрался из штольни в подвал и, став рядом с часовым у выхода на берег Артиллерийской бухты, обвел ищущим взглядом места недавнего детства.

Свидание на Мясной

Огромный семиэтажный корпус Анненкова дома одиноко возвышался над развалинами. Немцы щадили его, вероятно, потому, что он служил ориентиром для них, зато окружающие его кварталы были почти неузнаваемы. Обломками был засыпан и берег Артиллерийской бухты, где раньше пестрели бесчисленные ларьки базара, у которого начиналась Мясная улица.

Озираясь вокруг, Кирюша сравнивал все, что представало перед его тоскливым взором, с тем, что неизгладимо запечатлелось в воспоминаниях счастливого детства. Вроде и не бурлила здесь жизнь. Только солнце, благословенное солнце Черноморья сверкало ослепительной рябью на штилевой поверхности бухты, где Кирюша вместе со своими сверстниками учился плавать и доставать с морского дна желтый песок.

Дощатые стены ларьков базара и длинные столы рыбных рядов были разметаны взрывными волнами по берегу и валялись на спуске Мясной улицы вперемешку с почерневшими кирпичами известняка.

Кирюша перебежал пустырь между домом Анненкова и Мясной улицей и, замедляя шаги, приблизился к лабиринту развалин.

Кое-где из хлама и золы выдавались ступени крылечка, обводы каменного фундамента, по краям которых уже пробивались ростки зелени; виднелись кухонные плиты, искривленные, сплюснутые кровати, воронённые жаром чугунные горшки.

Мясная улица вымерла. Ни единого существа — ни человека, ни собаки, ни кошки, ни птиц нельзя было обнаружить на ней. Обитатели ее, должно быть, частью погибли под бомбами, частью разбрелись кто куда.

Будто по кладбищу, бродил подросток среди засыпанных щебнем и обгорелыми досками черных квадратов обугленной земли. Ни дома номер один, в котором жили Приходько до начала войны, ни соседнего третьего номера, где нашли приют мать и брат Кирюши, когда немецкий снаряд разнес их квартиру, не существовало на Мясной улице. В этом уютном домике, обсаженном акациями и обнесенном палисадником, жила семья капитана дальнего плавания Степана Максимовича Логвиненко.

Прошлое еще было настолько близко, что Кирюша помнил, каким все вокруг застал он три недели назад, когда в последний раз забежал к матери…

Над щебнем и пустырем в мареве летнего полдня пестрел нарядный домик, увитый диким виноградом. С крыльца в дом вел полутемный коридор. Две двери были расположены по сторонам: одна — в комнату, отведенную семье Приходько, а другая, сверкающая начищенной медью, — в квартиру капитана Логвиненко. За нею находился мир диковинных вещей, собранных в дальних плаваниях и заполнявших комнаты этой необыкновенной квартиры.

Модели кораблей; китайские божки из фарфора; окаменелые букеты разноцветных кораллов; препарированные и просмоленные летучие рыбки, распростершие крылья-плавники под потолком; высушенные морские звезды; мохнатые кокосовые орехи, терпко пахнущие от давности мылом; цейлонские слоны из черного дерева с жемчужинами вместо глаз; японские цыновки с изображениями пагод; турецкие янтарные мундштуки с микроскопическими фотографиями Босфора и Стамбула; похожий на страшное орудие пытки нос пилы-рыбы; всевозможные курительные трубки; моржовые клыки с искусной резьбой береговых чукчей, — все это были детали огромного мира, по которому всю жизнь скитался капитан. И каждая из них была поводом для множества увлекательных рассказов капитана всякий раз, когда он приезжал на две-три недели в отпуск.

Кирюша был постоянным гостем дома Логвиненко с тех пор, как подружился в школе с детьми капитана — одногодком Борисом и его сестрой Наташей. Наташа неизменно сопровождала мальчиков в их путешествиях по окрестностям Севастополя, а плавать и нырять умела не хуже Кирюши, который считался непревзойденным пловцом среди всех мальчишек, живших вокруг Артиллерийской бухты. Втроем они постигали замысловатое навигационное мастерство, которым последовательно и незаметно для маленьких слушателей насыщал свои рассказы капитан Логвиненко, прививая детворе любовь к морю.

Все изменилось, когда Кирюша, незадолго до войны, поступил учеником в механический цех Морского завода. Встречи школьных друзей стали реже и случайнее. Беззаботная пора детства отдалялась, но воспоминания о ней были неизгладимы.

…Фугасная бомба стерла с лица земли домик капитана Логвиненко, и в клубах ее разрыва неведомо куда исчезло все, что Кирюша надеялся найти здесь.

Взгляд подростка долго блуждал по руинам, пока не задержался на чем-то знакомом и памятном.

Из кучи щебня торчал угол рамки. Это была драгоценность Кирюши, его первая премия за отличную учебу — простенькая репродукция известной картины: в просторной уютной комнате, залитой мягким светом приспущенной люстры, Максим Горький читает Сталину, Молотову и Ворошилову свою поэму «Девушка и Смерть».